Чай пили так, как пьют его кочевники — не с сахаром, вареньем или рахат-лукумом — а с солью и жиром, так что поверхность чашки с обжигающей жидкостью переливалась разноцветными разводами. Такой чай, больше похожий на бульон, утолял не только жажду, но и голод, а в холодную погоду согревал все нутро.
Алиджон-хаджи пил чай степенно, молча, посматривая на хозяина дукана черными, блестящими, молодыми глазами.
— Как идут твои дела, Мирза-эфенди? — спросил гость, когда чай был допит
— Не так хорошо как могли бы. Аллах карает нас за грехи наши… — дипломатично сказал Мирза
И попался в ловушку
— Аллах и в самом деле карает нас. Он карает нас за твои грехи, Мирза. Твои грехи и грехи тех, кто ходит в твой дукан по ночам. Велики эти грехи, и тяжела кара Аллаха, мы еще не почувствовали на себе весь гнев его…
— О чем вы говорите, Алиджон-хаджи?
— Я говорю о том, что мои дела не в порядке. И дела Салакзая не в порядке. И дела Саидмухаммеда тоже не в порядке. И дела Низаметдин-хаджи — тоже не в порядке. Все это — дело твоих рук, Мирза- эфенди. Я говорю с тобой от имени всех этих людей.
Чтобы немного выиграть времени, Мирза налил из закопченного чайника чая сначала себе, потом потянулся к пиале Алиджон-хаджи, но он не пододвинул свою пиалу. Это было проявлением недоброжелательности и враждебного отношения.
— Я по-прежнему вас не понимаю, Хаджи
— Ты и такие люди как ты хотели убить детей шурави. Те люди, которые ходят к тебе по ночам — убили ребенка шурави. Скажи — где, в каком Коране вы прочитали, что на пути джихада можно убивать детей?
— Это была случайность!
— Не лги. Эти люди хотели взорвать автобус шурави, который возит в школу их детей — и афганских детей тоже. Что же вы за шакалы, которые, не смея схватиться с волками — пытаетесь перегрызть глотки волчатам?
Мирза покачал головой. Все таки за ним стояла организация — а за спиной Алиджона-хаджи стояла только кучка презренных купцов-дукандоров. Мирза был воином, люди, которые ведут джихад, дали ему деньги и приказали открыть торговлю, чтобы осесть в Кабуле, при необходимости помогать правоверным. Он хотел сражаться с оружием в руках — но ему сказали, что то, что ему приказывают делать — это тоже джихад, этот джихад намного опаснее для шурави и прочих безбожников, чем джихад открытый. Он торговал ту не сам по себе, он торговал тут по велению амера — и то, что на нем сейчас овечья шкура не лишает его волчьих зубов!
Вот только… а не волк ли сидит напротив него, точно такой же волк, только из другой стаи…
Мирза улыбнулся, верхняя губа поползла вверх, открывая клыки — как у волков
— Осторожнее, Алиджон-хаджи, ты говоришь не подумав…
— Когда вы сделали то, что вы сделали — это стало вашим последним шагом на пути в ад. Воистину, когда в день Страшного суда вы пойдете над пропастью, полной огня по мосту, толщиной с лезвие меча, именно этот грех не даст вам пройти и сбросит вас вниз, в геену! Когда вы сделали то, что вы сделали — шурави стали совсем другими. Они больше не хотят ни говорить, ни договариваться с нами, ни покупать у нас. Они начали воевать всерьез, и рано или поздно — это оберется бедой для всего Афганистана! Вот что вы наделали, когда попытались убить детей!
— Как ты смеешь ставить рядом святое дело джихада и свою презренную торговлю!? Как ты смеешь, ишак, указывать мне что делать! Как ты смеешь судить о воинах, идущих по пути джихада, ты, который ест нечистую пищу, который дает деньги в рост, и который принимает у себя безбожников, беря их друзьями! Про тебя, про тебя Алиджон, сказано в Книге — 'О вы, которые уверовали! Не берите иудеев и христиан друзьями: они — друзья один другому. А если кто из вас берет их себе в друзья, тот и сам из них. Поистине, Аллах не ведет людей неправедных![40]'. Ты муртад и мунафик Алиджон, вот кто ты! Ты совершил хадж и стал хаджи — но отныне я не выкажу тебе уважения за это, потому что знаю твои гнилые помыслы.
Алиджон-хаджи мелко рассмеялся, держа в руке полупустую пиалу
— Вот ты и показал свое истинное лицо, Мирза! Ты лжец и негодяй! Когда ты говоришь про Афганистан, когда ты говоришь про афганский народ — ты лжешь! Ты думаешь только о себе, о той крови, которую ты пролил, и которую ты еще собираешься пролить! Ты никогда не думал про Афганистан! Ты и такие как ты привели на нашу землю бандитов со всего света! Ты и такие как ты делают все, чтобы лилась кровь — не кровь шурави, а кровь афганцев. Когда ты собираешь деньги — ты говоришь, что эти деньги войдут на помощь тем, кто воюет за Афганистан, и на помощь тем, кто был вынужден покинуть Афганистан — но ты лжешь! А часть денег — ты и такие как ты и вовсе прикарманиваете себе!
— Ты прав, Алиджон. Ты даже не представляешь, как ты прав. Афганистан — ничто, он — песчинка на ладони Аллаха! Но джихад — нечто гораздо большее, что, что ты не сможешь понять своим умом, принять своим сердцем — потому что в нем у тебя лишь вино, доступные женщины да собачья преданность безбожникам. Мы ведем джихад не для того, чтобы освободить Афганистан — мы ведем джихад для того, чтобы во всем мире воцарилось совершенство таухида! Мы убиваем, и нас убивают, но те, кто пал на пути джихада мученики, а им — рай! Что же касается того, что мы убиваем детей — позволь тебе заметить, что сам пророк сказал, что допустимо убивать детей для устрашения[41]! Если ты не уберешь своих соглядатаев от меня — клянусь, я лично перережу тебе твою глотку — и тогда ты лично сможешь убедиться, что думает Аллах о таких как ты! Лживых, распутных, припадающих к земле всякий раз, как приходит время Джихада! Сказано — что даже тот, кто делает зикр двадцать четыре часа в сутки не может сравниться в глазах Аллаха с тем, кто идет по пути Джихада! Прочь из моего дома, Алиджон, пока я своей рукой не убил тебя!
— Я не уйду до тех пор, пока не передам тебе мнение уммы. Мы говорим, что то, что вы сделали — харам и отказываемся от вас. Больше никто не подаст вам руки. Больше никто не даст вам денег. Больше никто не войдут в твою лавку. Если же ты хочешь убить меня — убей. Но что ты этим решишь? Убьешь меня — остальные будут думать так же, эти слова не только мои. А мои родственники отомстят за меня, Мирза. Вот так!
Толстый Алиджон с трудом поднялся и вышел, провожаемый недобрым взглядом хозяина.
Что же касается Мирзы — он был встревожен, хотя в разговоре он этого и не показал. Про Аллаха и про Джихад можно говорить очень долго — но в мечети, а не здесь, на базаре. Как и любой афганец Мирза понимал, что один, без поддержки других людей он — ничто. Здесь не выжить и не прожить в одиночку. И если умма, община, отказалась от него — это очень плохо. Если люди не будут давать нусру[42] тем, кто ведет джихад — никакого джихада не будет. Их война закончится ровно в том момент, когда люди Афганистана встанут против них.
К тому же — если умма приняла такое решение — торговать здесь он больше не сможет.
К тому же — Мирза и в самом деле не знал, кто был причастен к взрыву у советского посольства и не сказать, чтобы он одобрял такое. Просто — он не мог потерять перед Алиджоном лицо.
— Мирза-эфенди…
Мирза повернулся. Бачонок, сирота, которого он подобрал, и который за еду торговал у него в дукане, прибирался, готовил ему еду и много что еще делал — смотрел на него.
— Я вернулся, Мирза-эфенди…
Мирза принял решение. В одиночку он ничего не сделает, не сможет. Надо посоветоваться. В конце концов — не раз подполье отказывалось от наиболее одиозных, вызывающих раздражение людей акций.
— Торгуй пока. Потом закроешь дукан. Мне надо выйти. Если кто-то спросит обо мне — никому не отвечай.
Бачонок согласно кивнул.
Из своего дукана Мирза вылезал как вор — через крышу, потом перебрался на другу и спрыгнул назад, там было место, этот путь он придумал на случай, если ХАД придет арестовывать его. Никто ничего не
