Оранжерея

— Ты знаешь, Дима Столяров умер.

Да, Митя Столяров, Димка, Митюша, душа их триумвирата, вечно простуженный, вечно пропус­ кающий уроки, прочитавший тысячи книг, неуто­мимый выдумщик и затейник, вчера утром скон­чался на больничной койке, так и не придя в со­знание.

Блик ничего не знал. Блик отказывался верить. Блик требовал подробностей. Блик вновь отказывался верить. Он сидел бледный, с застывшим, ка­ким-то злым лицом, его руки, непроизвольно ог­лаживавшие полы пиджака, заметно дрожали. Без­звучно гремел на столе черный телефонный ап­парат.

—  Неделю назад на площади разгоняли толпу протестующих, Димка случайно оказался побли­зости. На его глазах милицейские битюги втроем весело повалили какого-то старика с плакатом и за шиворот потащили к подогнанному автобусу. Ну, Дима вступился... Ты знаешь, какой из него дра­чун, он тяжелее толкового словаря ничего в жизни не поднимал... Его били пять человек Сначала про­шлись по нему своими палками, потом лотоптали ногами. Это мне Женя Воронцов рассказывал, он выяснял, расспрашивал свидетелей... Все это про­должалось не долее минуты. В общей свалке спер­ва никто ничего не заметил. Короче говоря, про­ломили ему голову и оставили около памятника Пушкину, а когда приехали «скорые», его с не­сколькими ранеными отвезли в Склифосовского. Уже, кстати, есть заключение милиции: никто не виноват, несчастный случай. Что в определенном смысле правда.

Все еще не желая верить, Блик исподлобья молча глядел на Матвея. Его руки делали безотчет­ные укромные движения, напоминающие жест, каким профессиональные шулера и конферансье проверяют, на месте ли запонки. В это время за стеной глухо заиграла гармонь. Затем приоткры­лась дверь, и в проем просунул голову уже пере­одетый в сюртук Ногайцев.

—  Александр Илларионович, прошу прощения: репетиция началась, — быстро сказал он и втянулся обратно.

Блик не обратил на эти слова никакого вни­мания. От зашторенных окон на его лицо падала косая тень, скрывая выражение его светлых глаз. Впрочем, Матвей старался на него не смотреть.

—  Я... — начал Блик, но его голос осекся. — Я этого так не оставлю... — с трудом ворочая язы­ком, продолжил он. — Ах какие скоты, какие...

—  Не надо, Саша, я и так уже жалею, что ска­зал тебе.

Матвей поднялся.

—  Что можно сделать для его семьи? — спро­сил Блик, удерживая Матвея за рукав.

—  Что ты можешь сделать, Саша? Не знаю. Сам реши.

Матвей похлопал его по мягкому плечу и вы­шел вон.

VI ДРЕВО ЯДА

1

Когда Матвей Сперанский вышел из театра, уже стемнело. Слабо, будто через силу, горели не­ высокие фонари. Тускло блестели подмерзающие по краям черные лужицы. Было свежо и гулко. Легко дышалось. Несколько неподвижных фигур, состоявших, казалось, из одних покатых спин, об­ступили уличного гитариста, с подчеркнутым без­различием (дескать, мне и здесь хорошо) сидев­шего на развалившемся крыльце перекошенного грязно-желтого здания, давно (с 1916 года, если верить памятной доске) разбитого параличом, — в двух шагах от гостеприимно-пустой тонконо­гой скамьи. «Ой, ё! Ой, ё!» — наигрывая протяж­ный мотив, страдальчески вскрикивал он нароч­но сорванным голосом, то ли жалуясь на что-то, то ли, напротив, сердясь. Слушавшие его люди, окоченев от безделья и тоже желая погорланить, нестройно подвывали ему, и это ямщицкое, без­надежно-дорожное и совершенно неуместное «ё» было первым, что услышал Матвей, ступив на за­плеванную мостовую. Автомобилей в тихом Стряп­чем переулке, всецело предназначенном для про­гулок и подношений Мельпомене, не было, зато имел место преизбыток потускневших мозаик, гру­бых настенных барельефов (тонущий, чайка) и разновеликих, кустарно сработанных вывесок, су­ливших прохожим райскую жизнь среди ломбар­дов, нотариальных контор, меняльных лавок, зу­боврачебных кабинетов и закусочных. Вообще, было слишком много неподвижного кругом: зда­ния с полинявшими, обносившимися фасадами (в то время как над их крышами мощно ходили айвазовские тучи), облупившиеся бесформенные фризы, поднявшие локти деревья, чьи патетичес­кие позы наводили на мысли об Эсхиле, наем­ных плакальщицах и плененных царевнах, пус­тые, негостеприимно-хладные скамьи с мелким человеческим сором в щелях, оставленная на са­мом краю ступеньки пустая пивная бутылка, та­кая хрупкая, такая почти изумрудная в неверном уличном свете, и еще («Ой, ё!» — но уже чуть ти­ше) — недавно водруженный в сторонке, за уг­лом серого псевдоклассического здания, на шаг выступившего из общего ряда, бронзовый памят­ник Чехову (не совсем на виду, зато меньше ду­ет), неловко присевшему на какой-то выступ в позе студента перед экзаменом, обреченно жду­ щего своей очереди в коридоре. Там еще была совсем неподвижная и неудобная (так как буквы все время загибались за край) афишная тумба, по кругу обклеенная бесцветными лицами модных лицедеев, предлагавших полный набор утриро­ванных эмоций: от ажитации до ярости и экзаль­тации, граничащей с бешенством. Она восторжен­но зазывала на премьеру новой «искрометной» комедии «Конец света и другие неприятности», и для завлечения «зрителя» все средства были хо­роши: и полная женская грудь навыкате из декольте, и завидная роскошь «шикарных» костю­мов «с иголочки», и пачки бутафорских ассигна­ций в чемодане, и праздничный стол с исходя­щим пеной шампанским, и мужественный силуэт усатого фата на заднем плане. Но вот, наконец, в переулке наметилось некоторое оживление: по­дул промозглый ветерок, и, развеивая мечты, раз­венчивая надежды, начал срываться мелкий ко­лючий снежок, а через большую прореху в туче с тупой трезвостью сторожевого прожектора на Матвея уставилась бледно-розовая луна.

То ли от смены погоды, то ли из-за начинав­шейся простуды, а может быть, оттого, что искус­ ственный свет падал на стены как-то непривычно рельефно, город казался Матвею особенно кос­ным и нелепым. Казалось, в нем не сыскать ни одного прямого угла, ни единой четкой линии, ни прочного поручня, ни гладкой кладки. Когда ему на ум приходили подобные мысли и обычные предметы, вроде караула каменных урн перед чер­ной ямой подворотни или скипетры фонарных столбов с мутными колбами млечного света, начи­нали казаться невиданными дивами, Матвей уже знал, что к ночи его потянет сочинять, а к утру у него будет температура и насморк Сочинять — изобретать, вымышлять, придумывать, творить ум­ственно, производить духом, силою воображения...

— Слышь, дружище, выручил бы, штоли, на хлеб не хватает, — отделившись от стены, умоляю­щим басом обратился к Матвею какой-то пропой­ца в обдерганном пальтеце. Приостановившись, Матвей молча сунул во тьму бумажную мелочь и, нагоняя ритм ровно шедших мыслей, продолжил так же не торопясь идти по брусчатке мостовой в сторону огней и шума Тверской.

— Спасибо, друг, — весело сказал попрошай­ка, втягиваясь обратно в свою стенную темень. — А я уж подумал, что снова иностранец чешет, — глухо добавил он, обращаясь уже не к Матвею, а к кому-то другому, кто смутно маячил еще глуб­же во мраке, покашливая.

«О чем же я думал? Ах, да — прожектор. Вер­нее, леденцовый сланец, прозрачный, с карамель­ной горчинкой...» — но его снова перебили.

На противной стороне переулка, ближе к нео­новой излучине Тверской, громко причитала ка­кая-то женщина, плохо видная сквозь серую па­русину сумерек Ни к кому в отдельности не об­ращаясь, она, подняв голову и расставив ноги, визгливо выкрикивала отрывочные проклятья в верхние этажи домов. Постепенно ее речь сдела­лась несколько более связной, хотя смысл ее оста­вался столь же темным: «Как в Москве похищают людей? Я скажу вам. Их вывозят на окраины, и там они... Или на поезде. Вот они там, эти люди... Я скажу. На рынки не ходить: под рынком другой рынок Катакомбы. Там мы все исчезнем», — за­ ключила она и замолчала. Ответом ей была насто­роженная тишина (гитарист отложил инструмент, чтобы закурить), вновь наступившая в переулке. Впрочем, тишина не была полной: откуда-то из окон первого