выходу. Живете вы, надо полагать, не близко и домой попасть уже не успеете. К тому же переправа уже, да-да, уже прекращена до утра (он чувствовал, что вино ударило ему в голову, и горели щеки, и будь что будет, и что он готов отдать все, что имел — имя, талант, — за право положить ей на колени свою голову и закрыть глаза). Другими словами, Мария, ваша игра — это откровенный блеф. Погодите, потом скажете. Что до меня, то я живу в двух шагах отсюда в просторном и удобном доме, и если бы не ваши длинные ресницы, и нежные скулы, и эта белая... словом, если бы не вы, я бы сейчас допил кофе и отправился бы домой спать. Должен признать, что вам удалось спутать мои планы. Итак, мой дом, в отличие от вашего, совсем рядом. Но мы ко мне не пойдем. Мы останемся здесь, в этой гостинице, между прочим лучшей в городе. Осчастливим заодно и портье. Впрочем, как вы сами понимаете, это долгое предисловие ни к чему, если только, конечно, вы не предпочитаете провести ночь в участке на деревянной скамье. Короче говоря: сколько?
Потупив взор и слегка порозовев, но в целом очень довольная, она надула губки, быстро глянула на его наручные часы (старенький «Улисс» с гильошированным циферблатом и запасом хода на сорок два часа), щелкнула замком сумочки, еще поколебалась для виду, усмехнулась, провела рукой по шиньону, поправила ключик на груди и написала на салфетке губным карандашом три символа свой участи, обдуманную цену своей чести: двойка вышла хоть куда, вылитый фламинго на снегу, а вот нули подкачали и походили на пару сплющенных кренделей.
— D'accord[59]! — сказал Марк, сдерживая ликование и нетерпеливо поднимаясь из-за стола. — Ждите меня здесь, Мария, я вернусь через минуту. Надеюсь, за такие деньги десерт мне будет обеспечен?
Она ничего не ответила и только утвердительно смежила пушистые ресницы.
— О чудо, — вскричала она. — Горячая вода!
Переступив через собственные, брошенные на полу брюки, Марк пошел за ней в ванную комнату. Из одежды на нем сохранилась только рубашка. Одной запонки не было. Сердце все еще бешено колотилось. В темноте он больно ушиб колено об угол журнального столика. Неужели это случилось, это
В ванной яркий свет ослепил его. Она уже успела обмотать голову полотенцем и влить в воду флакончик шампуня. Бочком, урча от наслаждения, она забиралась в быстро поднимавшуюся пену. Мелькнула ее розовая промежность, перекинулась через край ванны гладкая голень. «Только ради этого стоило остаться, — сказала она. — Милый, подай мочалку». Автоматически переходит на «ты» после совокупления — пародия на близость, пародия на влюбленность. «Мне нравятся ваши руки, — сказала она в лифте, глядя, как он вынимает обещанные две сотни из бумажника. — Такие чуткие пальцы, как у пианиста». Дежурный набор комплиментов и шоколадка в сумочке. Они вошли в кабину лифта, он закрыл дверь, нажал на стертую кнопку. Потом он встал с постели, ударился ногой об угол стола. Болезненное возвращение к реальности. Милости просим. Но что было промеж этого, в том жутком промежутке с глумливыми тенями на стенах? Обман, ах, какой обман — ведь ничего же не было. Только все мышцы дрожат и сердце бьется изо всей мочи, как приговоренный в своей темнице. Каким-то чудом она как будто вывернулась из его хватки, ускользнула в последний момент, наобещав с три короба и оставив его ни с чем, но опустошенного и оглушенного. Ах, какой обман.
Сонно шумела вода, надувалась и лопалась пена. Все волосы у нее на теле, за исключением черной щетинистой дорожки на узком лобке, были тщательно выбриты, но теперь кое-где, особенно по тесному контуру воображаемых купальных трусиков (алых, индиговых, бирюзовых) и в мягких паховых складках с карим глазком крохотной родинки, гладкую белизну кожи прохватывали редкие стежки жестких волосков. Из-за полотенечного тюрбана на голове и оттого, что стерлась краска с губ, лицо ее казалось слишком пресным, бледным, почти некрасивым, каким оно, наверное, всегда и было на самом деле, да только он не понимал. Тонкие вены на предплечьях и запястьях были у нее подведены синей тушью по моде парижских кокоток: чтобы показать, как все сложно у них там внутри устроено. «Девка голая страшна: живородящая мошна». Кто это изрек? Алексей Константиныч, «Князь Серебряный». Присев на край ванны, Марк гладил ее худые плечи, идеальную, без единого пятнышка спину, водил рукой между ее мягких грудей с алыми сосцами, чтобы убедиться, что она настоящая, живая, соскальзывал вниз, намочив рукав, к ее животу, с пузырьком воздуха в пупке, раздвигал пальцами сморщенные лепестки между ее порозовевших ляжек, снова скользил к ее груди и горлу, слегка касался ее приоткрытых упругих губ, холодных мочек изящных ушей с блестящими гвоздиками сережек Она была еще моложе, чем ему показалось вначале. Не больше двадцати лет. Ее молодая сливочная плоть доверчиво облегала бренный костяк. Приставшая к щеке рес ничка была как типографский знак скобки. Над слегка вывернутой верхней губой блестел мелкий бисер пота. И всю ее, от шелкового темени до теплых пят, можно было всего за несколько червонцев взять напрокат, как смокинг. Тот случай, когда
«Какая же ты красавица, — глухо сказал он, не удержавшись. — Или мне это только снится?»
«А может быть, это ты мне снишься?»
Смешок, гримаска. Один зуб сбоку потемнел, придется удалить, милочка. Червивое яблочко. Сладкое, но испорченное. Шум воды становился все громче и грознее. В подернутом паром зеркале отражалось его худое лицо с продольными иезуитскими морщинами на щеках, серыми мешками под глазами, всклокоченной полуседой шевелюрой и красным следом от ее помады на шершавом подбородке. Он встал, снял рубашку и надел белоснежный махровый халат с легким лавандово-прачечным эхом в рукавах, аккуратно сложенный на полке. Хорошо бы сейчас выпить коньяку: да ведь человек, поди, уже спит, жалко будить, а ресторан закрыт. Надо повесить рубашку на батарею отопления, чтобы до утра высохла, и поискать запонку.
Оставив ее одну в ванной, он вернулся в комнату и зажег свет. Его наручные часы, внезапно сойдя с ума, показали полночь. Подушка была сброшена на пол порывом страсти. Бежевое покрывало было откинуто одним решительным жестом. Любовно приготовленная кем-то постель была безжалостно смята. Место имения — как сказал бы Сережа Лунц: non mihi, non tibi, sed nobis[60] .
Он собрал с полу разбросанную одежду. Когда она успела так разложить свое платье на стуле? Она плескалась и пела в ванной, пела и плескалась. Потом разом завернула краны, и в номере вдруг стало слышно, как за окном шелестит дождь. Настал его черед омыть чресла. Стоя у замутненного паром зеркала, в халате, слишком просторном для нее, она хлопотала со своим маленьким личиком. Теперь, без краски на лице и в шлепанцах, она могла бы сойти за его дальнюю родственницу из провинции, приехавшую погостить.
«Здесь, наверное, последнее место в городе, где еще есть горячая вода, — сказала она, втирая крем в щеки и выпуклый лоб. — Ох, ну и денек же у меня был сегодня. Никогда еще я так не...» — Окончанье фразы утонуло в сладком зевке. Открыла кран в раковине. Вынула из сумочки зубную щетку в футляре. Предусмотрительно. Любопытно все-таки, как давно она этим промышляет в отелях? И кто ее клиенты? Те двое англичан в ресторане? Человек с газетой? Надеюсь, хотя бы обошлось без пастора.
Скинув халат, Марк полез под душ. Волосы у него на груди были сплошь седыми. Снежный человек. Сквозь тонкий слой жира просвечивали брюшные мышцы — хвала комнатной гимнастике Мюллера. Куда она задевала шампунь? Ах вот, под мочалкой. Ее длинный пепельный волос вплелся в искусственные волокна рыхлой голубой губки. Он с треском задернул занавеску и переключил стержень крана на верхнюю струю. С минуту постоял под душем, закрыв глаза и, как говорится, прислушиваясь к себе. Время все еще двигалось скачками, как пришибленная крыса. Вода была даже слишком горяча, и он настроил кран на пол-октавы ниже. Несколько неосмотрительно пролитых капель прилипчивой слизи успели высохнуть на
