мешать моему счастью… Да я несчастлива была, я как в паутине запуталась, а ты… — Вот и пригодился платок, она совсем по-детски шмыгнула носом и поднесли платок к лицу, но глаза ее были сухие; пересилив себя, она улыбнулась через силу: — Мухе-Цокотухе спаситель-комарик нужен был, а он только сейчас храбрым стал, через столько лет.
Видно, копилось это давно, да выхода не находило. И вот уже не смогла сдержаться — и потекли, потекли по щекам слезы.
— Наташа! — Марат потянулся к ней, обнял, привлек к себе, чувствуя податливость мягкого и прохладного ее плеча. — Наташа… Как же так? Ты ждала? Ты хотела, чтобы я… чтобы мы были вместе?..
Она уткнулась, лицом ему в грудь и затихла, будто затаилась. Марат почувствовал, как повлажнела рубашка у самого его сердца, точно кровоточить оно стало. И тогда, забыв обо всем, подхваченный каким-то внутренним порывом, он обеими ладонями сжал ее мокрые щеки, запрокинул лицо и стал жадно и неумело, целовать, ощущая легкую горечь ее слез.
Сидел он неловко, металлическая застежка сумки давила в бок, но он не замечал неудобства, отдаваясь впервые испытанному сладостному чувству близости с любимой.
— Не надо, Марат, — слабо проговорила она и отстранилась. — Не надо. Муха-Цокотуха навсегда осталась в тенетах.
Как бы очнувшись, Марат сразу отдернул руки и распрямился, не смея уже смотреть на нее, чувствуя, как колотится в груди сердце. Незнакомое упрямство поднималось в нем.
— Нет, Наташа, — проговорил он, глядя на воду, которая едва колыхалась, почти не давая бликов, — комарик придет, он здесь, он всегда был, только не знал, что он комарик и что…
— Поздно, Марат. — Голос у Наташи окреп. Она уже и зеркальце достала, приводила себя в порядок. — Теперь уже ничего изменить нельзя. У меня же Севка растет. И я его очень люблю. Вот только на час оставила с Зинаидой Матвеевной, а уже соскучилась. Он такой забавный…
Наташа отдалялась, отдалялась от него, и Марат ничего уже не мог поделать. Он не понимал, о какой Зинаиде Матвеевне идет речь, да и не это занимало его. С отчаянием он спросил:
— Как же ты можешь жить с ним? Ты же не любишь его, я знаю. Ты со мной должна быть!
Однако короткая слабость ее уже прошла, Наташа обрела обычную свою уверенность и ответила мягко, даже с улыбкой:
— Ах, оставь, пожалуйста, что ты говоришь, Марат. Мы встретились и скоро опять расстанемся — Кирилла в Туркмению направляют. Собственно, он уже там, а скоро и мы Севочкой поедем. Будем на новом месте устраиваться. И не пытайся ломать то, что с таким трудом построено. Семья — это священно.
Ее рассудочность удивила и обидела Марата.
— Зачем же было строить ненужное? — спросил он с горечью. — Да ты не строила, а разрушала все это время. Я приехал, в университет поступил, а ты в медицинский перевелась. Зачем? Я же в нашей многотиражке работать стал, думал — нам на жизнь…
— Нам на жизнь, — невесело усмехнулась она. — А ведь я из-за тебя перевелась. Когда про твою болезнь узнала, решила: стану врачом, помогать тебе буду, лечить.
— Так почему же не сказала, не объяснила? — в отчаянии воскликнул Марат. — Если б я хоть намек от тебя получил, хоть надежду…
Она вздохнула:
— Чего теперь об этом… Мы оба понаделали глупостей.
— Я подумал, что ты стыдишься меня…
— Какой смысл теперь ворошить прошлое? — Она по-дружески улыбнулась ему и рукой отвела черные густые волосы у него со лба, вглядываясь в его лицо. — Тебе на пользу пошла эта поездка. Ты в Сибири был? Что делал? В газете?
Она спросила это несколько торопливо, словно уже собиралась уходить, и вдруг вспомнила, что даже не поинтересовалась его делами, а долг вежливости этого требовал.
— Нет, я матросом плавал на теплоходе по Иртышу, по Оби. Мне врач посоветовал прервать учебу и поработать на свежем воздухе.
— Хорошее средство, — кивнула она и снова внимательно посмотрела на него. — Вид у тебя вполне здоровый. Теперь опять учиться?
— «Сталинскую науку» я уже прошел, — горько пошутил он, намекая на название университетской многотиражки. — Работать пойду. В газету.
— А учеба? — настаивала она.
— Там видно будет, — ответил он неопределенно. — Это не горит.
— Ну как же! — удивилась она. — Сейчас без образования — никуда. А тебе свою жизнь устраивать надо.
Разговор ушел куда-то в сторону от главного, что волновало его, и Марат с робкой мольбой снова спросил ее:
— Давай вместе, а, Нат?
Засмеявшись принужденно, она произнесла со школы знакомый стих:
— «Но я другому отдана и буду век ему верна».
Бес упрямства еще сидел в Марате, толкал на безрассудство. Он готов был на все.
— Наташа, ты подумай только, на что обрекаешь себя! С нелюбимым жить только потому, что так вышло… Да он… — С губ уже готов был сорваться самый веский аргумент — рассказ о том, как официантка гналась за Кириллом на привокзальной площади… Наташа должна была ужаснуться и возненавидеть мужа, с этой минуты она уже не смогла бы с ним жить, и не поехала ни в какую Туркмению, осталась бы здесь, а Марат уж постарался бы, чтобы… Но Кирилл был ее мужем! Как же мог Марат обливать его грязью, как мог он совершить это бесчестье! Однако запал уже нельзя было загасить, не мог он остановиться — и, сам понимая, что говорит глупость, Марат выпалил страстно, будто заклиная ее. — Да ты же только что целовалась со мной! Как же после этого…
Под ее ироничным, насмешливым взглядом он умолк и сник, чувствуя, как запылали щеки, уши, лоб.
— А с Кириллом? — тихо, со снисходительной улыбкой спросила она. — По-твоему, я с ним в «ладушки» играю?
И то, что она сказала, и этот безжалостный взгляд, и улыбка ее сразили Марата. Он встал и на непослушных ватных ногах побрел прочь, но вспомнил о своем словаре, вернулся, не глядя на нее, взял книгу со скамьи и снова поплелся к выходу.
Наташа не окликнула его, не вернула, не пошла за ним, осталась одна сидеть на скамейке.
Он пришел к себе разбитый. Хозяйка, у которой снял комнату, встревоженно спросила, не заболел ли, Марат только головой качнул. Завалился на кровати, не раздеваясь, не выпуская из рук словаря, и почти мгновенно уснул. Проснувшись среди ночи, увидев в постели книгу, стал торопливо листать ее и, наткнувшись на слова, созвучные с именем Наташи, остановился, стал мучительно вникать в их неясный, уплывающий смысл, ничего не понял, но магия этих слов беспокоила его долго. В ту ночь он и вложил в словарь ленинградский свой рисунок, ни разу не раскрыв до поры. А раскрыв, снова пережил ту их встречу, испытав — в который уже раз — потерю Наташи. С болью смотрел он на рисунок и видел как бы сквозь него и сквозь время далекую детдомовскую Наташку, задорно улыбающуюся на берегу Салара, такую молодую и такую недоступную, уверенную в том, что не забудут ее и будут восхищаться ею, влюбляться в нее. Память хранила ее, такую, в сердце. Но происходила метаморфоза, менялись черты лица, что-то неуловимое менялось во всем ее облике — то была нынешняя Наташа, Наталья Сергеевна Сомова. Между ними, той и нынешней, лежала целая жизнь.
В редакционном студеном коридоре Марат столкнулся с высоким костлявым человеком в шинели и ушанке.
— Я рисунок принес, — робея, сказал Марат. — Кому показать?
— Рисунок? — человек смерил его спокойным изучающим взглядом. — А ну-ка.
Марат достал из-под ватника альбом и нерешительно протянул незнакомцу. Тот, стоя, полистал, пожевал губами, снова бросил на Марата изучающий взгляд, в котором уже и живое любопытство было, и
