с горечью думая о незадавшейся жизни, о том, что сколько ни старайся, все одно — века не хватит, чтобы насытиться, чтобы впитать в себя хоть малую толику тех радостей, которые отпущены людям на земле. Права была Ирка: коротка, ох, как коротка жизнь. Но слава богу, что и в этой короткой жизни дана человеку способность забывать…
Утром, когда он проснулся, в голове и на сердце ничего не осталось от ночных переживаний. Только неприятный привкус во рту.
Марату не дано было знать, как жил Сомов в годы войны, про Ирину же он и не подозревал даже. Да и узнал бы — что от этого изменилось? Ровным счетом ничего. Не пошел бы к Наташе, не таков он был, не мог таким подлым способом добыть свое право на любовь, на ее любовь. А право любить никто у него отнять и не мог. Кирилл тем более.
В Ленинграде он пытался рисовать ее по памяти. Ему в детдоме альбом подарили на дорогу. Там зарисовки были с ВСХВ и эскизы, сделанные в Пенатах в то памятное воскресное утро, перевернувшее всю его судьбу. Всякие были рисунки, удачные и так себе. Наташа долго не получалась. Он испугался даже — неужели забыл? Однако один рисунок вышел, и очень стал дорог ему. На нем Наташа стояла, прислонясь спиной к дереву на берегу Салара, и улыбалась. В начале лета сорок первого года, перед экзаменами, ходили они в зоопарк. Витька Крестьянинов фотографировал всех, а Наташка встала вот так у дерева над самой водой и сказала, смеясь: «А меня не надо снимать, меня вы и так навсегда запомните. Только посмотрите хорошенько». Марат и впрямь запомнил…
А когда его, контуженного, в машину грузили через Ладогу везти, он попросил сестру:
— Вы сидор мой развяжите, альбом достаньте.
— Какой альбом, какой альбом! — возмутилась та. — Времени в обрез, а он альбом. На Большой земле достанешь. — Однако вняла просьбе, достала и спросила ворчливо: — Чего теперь с ним?
— Полистайте, я укажу… — Ему плохо становилось, боялся сознание потерять. — Дальше, дальше… еще… Вот этот рисунок вырвать надо и в мой паспорт спрятать, под обложку, где рисунок из газеты…
Она с женским интересом разглядывала Наташу.
— Сам рисовал? Молодец. Сестра, что ли? Или кто?
— Сестра… Вы аккуратно сложите и спрячьте. Мало ли что…
Не зря опасался. Вещмешок в самом деле пропал, когда их поезд бомбили. Один этот листок, сложенный в несколько раз, и сохранился из альбома. В больнице и потом, когда в редакцию попал, Марат часто доставал его, рассматривал и думал: вот встретимся, покажу — сразу поймет, что не забыл. Слово «люблю» он в те годы избегал произносить, стеснялся. Впрочем, и в последующие годы тоже.
В сорок пятом он вернулся, наконец, в Ташкент, но рисунок уже не имело смысла показывать. Высокий красавец Кирилл Сомов крутился возле нее, и она не прогнала его, не потянулась к Марату. Все стало само собой ясным. Это потом он стал сомневаться, а тогда все было ясно: сердцу, как известно, не прикажешь.
А рисунок он сохранил, не потерял и не выбросил, даже тушью обвел для долговечности. Доставать же и смотреть долгое время избегал. И только уже здесь, в Ашхабаде, когда окончательно понял, что ничего изменить нельзя, вдруг ощутил в себе новую способность думать о Наташе без муки. Пришло это не сразу, годы потребовались, чтобы смог он рисунок тот давний извлечь и — уже не прятать. Вспомнив о нем и решившись вновь увидеть, тотчас испугался: а где он? Сильно испугался, аж в висках застучало и дурнота подкатила. Но вспомнил, дрожащими руками раскрыл толстый словарь русского языка — там между страниц на букву «Н» и лежал листок, пожелтевший уже, померкший, поистершийся, со следами сгибов, но с хорошо различимым, четким рисунком. Однако не сразу начал он вглядываться в сам рисунок, боялся чего-то, уводили глаза к другому, к словам в столбцах. Что ему было в этих словах? Но почему-то именно сюда вложил свой рисунок, меж страниц, на которых были пояснения к словам, созвучным с ее именем. Случайно ли?..
И вдруг вспомнил: словарь он раскрыл тогда с нелепой надеждой найти объяснение словам Наталья, Наташа, Ната, втайне веря, что это не просто женское имя, что-то стоит за ним. Понимал же, что нет в ее имени и не может быть никакого фатального знака, а искал.
Едва вернувшись из сибирской своей робинзонады, Марат выкупил этот самый том словаря, обрадовавшись, что не пропала подписка, пока был он в бегах. Со словарем и ехал в трамвае, когда окликнула его Наташа.
Как он ее не заметил, просто непонятно. Не надеялся встретить, трясся на задней площадке, глядел в окно — проплывали мимо неказистые домики вдоль мутной речушки, ивы над водой, стены старой крепости по склону холма на другом берегу. Все это было давно знакомо и волновало заново после разлуки. Он думал о том, как хорошо возвращаться в родные места, к детству своему, — и тут раздался Наташин вскрик:
— Марат!
Трамвай с грохотом несся вниз по горбатой улочке, вагон бросало из стороны в сторону, но она встала и пошла к нему, хватаясь рукой то за спинки сидений, то за поручни. У нее женская сумка была с защелкой из двух шариков, сумка мешала ей, но она шла как в гипнозе — с напряженным лицом и невидящим взглядом. Пораженный, Марат тоже был странно скован и не шагнул ей навстречу, не помог преодолеть шаткий путь, а молча смотрел, как она шла, хватаясь свободной рукой, по ходившему ходуном вагону, и только на площадке взял ее под руку.
— Ты же уехал? — спрашивала она, поправляя падающие на лицо волосы. — Ты что, вернулся? Совсем? Ты почему не сообщил?
Ее прорвало, она остановиться не могла, вопросы так и сыпались, и люди в трамвае с любопытством поглядывали на них.
На первой остановке они, не сговариваясь, вышли. Трамвай, завизжав на крутом вираже, ушел вправо, и перед ними открылась высокая арка — вход на Комсомольское озеро. Туда они и направились.
Позже Марат не мог вспомнить, что говорила Наташа и что он ей отвечал и отвечал ли или только молчал, глупо улыбаясь и прижимая к груди тяжелый том словаря, а может быть, она тоже молчала, волнение прошло и она уже не знала, о чем говорить. Последнее было вернее всего. Потому что, когда они сели на скамейку, Марат с необычайной ясностью воспринял и запомнил все — и блики солнца на легкой ряби озера, и одинокую лодку с парнем и девушкой, ленивые всплески воды под веслами, явственно слышные голоса и стук посуды в ресторане на острове, раздавшийся гудок паровоза, а затем сначала медленный, потом все набирающий силу перестук колес поезда детской железной дороги на той стороне.
— Я все время думала о тебе… о нас. Ты же из-за меня уехал, не спорь, я знаю. Я дура, я страшная дура, я не имела права отпускать тебя, и ты презирать меня, ненавидеть должен…
— Я люблю тебя, Наташа, — еле слышно, не веря, что решился, произнес он и испугался, что она не услышит, не разберет слов, но она услышала, и лицо ее напряглось, голос осекся на полуслове; она с мольбой и отчаянием посмотрела на него, тогда он повторил тверже: — Я люблю тебя, Наташа, и всегда любил, с самого детства.
Лодка замерла недалеко от берега. Парень, умело работая веслами, стал разворачивать ее на месте. На его гимнастерке блеснул орден Красной Звезды, отблеск от него скользнул по лицу девушки; она засмеялась, зажмурилась, потом зачерпнула в ладошку воды и плеснула на него. Парень сказал незлобиво; «Ой, не балуй, Верка». — «А что будет?» — опять засмеялась девушка. «Да — уж будет», — пробасил парень со значением и тоже засмеялся. Лодка стала удаляться.
Между Маратом и Наташей стояла на скамейке ее сумка. Наташа раскрыла ее, достала платок, и Марат уловил незнакомый запах духов.
— Всегда любил… — повторила она растерянно.
— Ты же знаешь это, — с нажимом сказал он.
— Знаешь, знаешь, — передразнила Наташа досадливо и с обидой. — Мало что я знаю! А ты, ты-то что? Ты-то чего молчал столько лет? Приехал и молчал, как бука.
— Я же видел… я все понял, — пролепетал он, — а не хотел мешать твоему счастью, потому что…
— Что ты видел, что ты понял? — уже слезы звенели в ее голосе. — Ничего ты не понял. Не хотел
