— Чао.
Сгибаясь, они исчезали в низкой двери, пар шел от красных лиц и потных голов.
Петька замешкался, как-то неуклюже натягивая свою куртку, все в рукав попасть не мог.
— Ты что, нездоров? — спросил Сева. — Или перекачал?
— Да нет, — не поднимая глаз, ответил мальчик.
— Дома что?
— Да нет, — монотонно повторил Петька.
— Наш девиз помнишь? Не киснуть! — Сева потрепал его по вихрастой голове и вытер о штаны ладонь. — Беги догоняй пацанов. И в среду — как штык.
— У меня денег нет, — выдавил мальчик, набравшись решимости.
Жалко было парнишку — таким он казался несчастным, покинутым, одиноким.
— Отец не дает? Или потратил?
— Загул у него, — мрачно ответил Петька. — Все до копейки спустил, вещи из дома тащит. А мать — сам знаешь…
Мать у него не работала, хворала и пенсию получала крохотную, на хлеб да квас, как сама говорила, выходя в теплый денек посидеть на лавочке с соседками. Отец же, слесарь домоуправления, когда впадал в запой, себя не помнил, нещадно ругал ее и даже бил, но она терпела, не хотела сор из избы выносить — стеснялась людей. На людях же муж, даже сильно пьяный, был тих, извинялся, буйствовал лишь дома.
— Ладно, ходи пока, — разрешил Сева. — Достанешь — отдашь. Тебе бросать нельзя — фигура хорошая, развить только. Мускулы поднакачаешь — от девок отбоя не будет.
— Спасибо, — просияв, Петька благодарно посмотрел на тренера.
«Много ли человеку надо, — подумал Сева, глядя, как ныряет тот в низкую дверь, — только надежду подай, и уже горе — не беда. Мне бы кто ее дал, что ли…»
— Что год грядущий мне готовит? — запел он вполголоса, навешивая лязгающий замок. — Его мой взор напрасно ловит…
Ничего хорошего наступивший год ему не сулил. Стихи в журнале опять не приняли. Какой-то поэт, которого Сева и не читал никогда, немолодой уже, полный, холеный, по всему видно — довольный собой, что-то такое долго талдычил про первородность поэзии, про самовыражение и самоутверждение, про гибельность подражательности, про обязательность высокой культуры, еще про что-то в том же роде, и Сева, устав слушать, спросил напрямик: «Печатать не будете?» Поэт улыбнулся мягко и одновременно страдальчески, и ответил вопросом на вопрос: «Вы со мной — не согласны?» — «Я бы напечатал, — собирая свои листки и укладывая в папку, сказал Сева. — Хуже печатают. Да не моя воля. Единственное мое оправдание: всякий волен писать, как ему заблагорассудится». — «Олдингтон», — кивнул собеседник, но лицо его выражало сожаление: вот, мол, пожалуйста, опять не свое, опять чужие мысли. — «Все-то вы знаете, везде-то вы побывали», — кольнул его Сева. Но тот не обиделся, только голову наклонил, словно бы застыдился, признавшись: «Да, этот неумный анекдот я знаю». Уж очень много всего знал. Потом Сева раздобыл книжку его стихов, почитал — так себе, усложняет больно. Вспомнив теперь его, Сева с неприязнью подумал: нет, этот не пустит покататься на Пегасе, таким всегда в седле тесно.
Если бы не встреча с Леной, Новый год совсем можно было бы считать неудавшимся. Ах, какая женщина! С ней повезло так повезло. Только бы не упустить теперь, не потерять.
Ключ со скрежетом повернулся в замке. Вытаскивая его, Сева почувствовал, как с крыши на спину упала тяжелая капля.
— Смотри у меня, — погрозил он вверх и засмеялся.
— Ты хоть бы позвонил, — упрекнула жена. — Как уехал с утра, так и пропал.
— Марата встретил, — виновато пояснил Кирилл Артемович. — Посидели с ним. Привет передает.
— Как он себя чувствует? — поинтересовалась Наталья Сергеевна уже из комнаты, где работал телевизор.
— Нормально.
Пальто оттянуло за день плечи, Кирилл Артемович с удовольствием разделся, сбросил промокшие туфли, стянул холодные сырые носки и босиком пошел в ванную, стараясь не шлепать: жена услышит, заругает, скажет: с ума сошел.
Подтянув брюки, он сел на край ванны и открыл горячую воду. Из крана ударил кипяток, он едва успел увернуться. Отрегулировав воду, с наслаждением подставил под упругую струю ноги и бездумно, отдавшись чувству усталости, смотрел, как вода бежит по краснеющим голеням, по ступням, как растекается меж пальцами и кружится воронкой над открытым стоком.
Наталья Сергеевна крикнула ему:
— Ты что, уснул? Иди смотреть — Геннадий Хазанов выступает.
— Сейчас, — нехотя ответил он.
Ему приятно было так сидеть и смотреть на бегущую воду. Мысли приходили неторопливые, спокойные — он и о Марате думал без неприязни, жалел его, считал невезучим, неумеющим взять свое от жизни. От бомбы пострадал, из блокады хвори свои вывез, а не оформил документы инвалида войны, льготы получал бы. А так — обыкновенный припадочный. Даже медали «За оборону Ленинграда» не выхлопотал. Да если б такое у него, Кирилла, случилось, он бы… К военкому бы пошел, в Министерство обороны написал, самому Сталину, если надо. Он вспомнил, каким болезненным, робким был в послевоенные годы Марат, и подивился, что его в университетскую многотиражку взяли. Видно, туго было с кадрами, если такой заморыш пригодился. А ведь работал — и ничего. Зарплату в одном окошке с профессорами получал.
Те годы показались сейчас неимоверно далекими. И память восстанавливала прошлое равнодушно, словно в чужом копалась, детали расплывались, исчезали. Страсти, некогда пылавшие, не вызывали в душе никакого отклика. Пыльным быльем поросло пережитое. И может быть, в забвении и есть великая сила жизни: иначе как было бы жить с таким грузом? Хотя и обидно, хорошее тоже забывается. А хорошего было немало. Его бы сохранить в себе все ощущения радости, наслаждения, пьяного вдохновения, — все, все… Да нет, не дано дважды войти в одну и ту же реку. Вот что обидно. Были же такие реки, куда и дважды, и трижды войти хотелось бы. Не дано. Жаль…
Настроение упало. Благостное чувство удовлетворения исчезло, хмель стал тяжелым. И думы пришли неприятные, не праздничные: про нового главного инженера, про этого мальчишку-выскочку. Ему бы у таких, как Сомов, учиться уму-разуму, а он в позу учителя встает, отца-командира из себя корчит. «Спрашивать буду по всей строгости за отступления от проекта». Он будет спрашивать! А материалы где? Ты сначала обеспечь, а потом требуй. Ничего, и не такие зубы ломали. Главные приходят и уходят, а рядовые остаются. На рядовых мир держится.
Но то, что он о себе подумал как о рядовом, еще больше распалило его. Поглядим, поглядим…
— Ты чего здесь застрял, пьяница несчастный? — с шутливой строгостью спросила жена, заглядывая в ванную, и добавила уже с досадой: — У-у, хорош. Развезло? Ложись-ка, я постель разберу.
Она бросила ему домашние тапочки.
— Гонють! — дурашливо заныл Сомов. — Из всех бань гонють… А пошто? Не мужской день, что ли? Или как?
Жена не отозвалась. Вздохнув, он нехотя закрыл крапы, стал вытирать полотенцем покрасневшие нога. И вдруг крикнул громко:
— А пошто?
Наталья Сергеевна сразу же появилась в дверях и произнесла строго:
— А ну прекрати сейчас же. Живо в постель!
Про женскую баню Кирилл Марату не соврал.
Ему в школу предстояло идти, в первый класс, и мама решила впервые в жизни поехать с ним отдыхать. Это сейчас обычное дело — в отпуск ездить. На курорт, по туристской путевке или «дикарями». А в те годы дома отдыхали: не баре какие на воды там всякие ездить. Но тут такое событие. Первые трудности Кирюше предстояли, вот и захотелось родителям, чтобы поднабрался силенок перед школой. Поехали
