(Лежал он один, а я в этот момент вносил в тетрадь результаты утренних метеорологических измерений.)
– … лежим пять минут, десять, пятнадцать… Что произойдет за это время? Да ничего! Вон то облако переползет с одного края неба на другой. И больше ничего.
– Ну почему же, – возразил я. – Я закончу станцию, и мы будем с тобой делать снасть. Дед сказал, чтобы сегодня снасть была готова. Лучше бы тебе уже начать привязывать крючки.
– Подожди ты со своими крючками! – отмахнулся Ваня. – Я говорю, все равно ничего важного не произойдет. А представь пятнадцать минут на поле боя во время войны. Все горит, кругом смерть. Это ж целая эпоха! Разве можно сравнивать эти пятнадцать минут и наши пятнадцать минут!? Разве можно думать, что это один и тот же отрезок времени?
– А в чем, по-твоему, нужно измерять время?
– Прежде чем измерять, нужно сначала понять, что такое время.
– И что же это такое?
– Время похоже на пузыри, – поймав мой удивленный взгляд, Ваня пояснил. – На мыльные пузыри, которые пускают дети. Рамка та же, вода та же, пузырь каждый раз получается разным. Один огромный, переливается разными красками, колышется. Все говорят: «Вот это знатный пузырь, красавец. Просто Иосиф Кобзон!». Потом он отрывается от палочки, летит, может долго летать, пока не лопнет. А другой получается маленьким, скучным, и сразу лопается. Его даже заметить не успевают, был, и нет его. Понимаешь разницу?
– Угу, у нас с тобой сейчас большой пузырь или маленький?
– У нас, конечно, маленький. Что в него поместится – только облака да крючки твои дурацкие, на которые все равно ничего не поймать, хоть неделю лови. Пшик – маленький мыльный пузырек. И вообще, я рыбу терпеть не могу.
– Оно и видно. В рейсе ты нас рыбой не баловал, – усмехнулся я.
Ваня поморщился. Рейс он вспоминать не любил. Несколько секунд он лежал молча, слышалось только его сопение. Потом снова раздался голос.
– Я считаю, значение образования люди сильно переоценивают.
Я молчал, решил не ввязываться в дискуссию.
– Вот, например, я, – продолжил Ваня. – Проучился в университете три года, больше тысячи дней. Дало это мне что-нибудь как личности? Ничего. Снова мыльный пузырь. Хорошо, что сумел вовремя остановиться.
Я молчал. Думал, если не поддерживать разговор, дело скорее дойдет до привязывания крючков.
– А ты, студент, наверное, отличник, – не унимался Ваня. – Ленинский стипендиат, или еще какой?
– С чего это ты взял?
– Ну как же! Сидишь вот, все пишешь что-то, измеряешь. Никто тебя не заставляет. У нас в университете тоже такие были. Рогачев Андрей, Лейбман Аркадий. Я у них деньги занимал. Им совесть не позволяла отказать – у них повышенная стипендия, у меня вообще никакой.
– Я не отличник, – сказал я, – и стипендию не получаю. У меня тройки в сессии.
– Вот так номер! – удивился Ваня. – А чего ради ты тогда тут горбатишься?
– Долго объяснять, – сказал я.
Временами на меня самого находили сомнения, есть ли смысл в этих измерениях. Я сомневался не в том, стоит их делать или нет, а в том, правильно ли я их делаю, не окажется ли так, что вся работа пойдет насмарку. Лекции по метеорологии, которые нам читали два года, прошли мимо меня, сам удивляюсь, как я умудрился почти ничего не запомнить из такого большого курса. С гидрологией та же история. Помню только, как отчаянно боролся со сном на лекции доцента Христофорова по методике гидрометеорологических измерений. Христофоров бубнил себе под нос «методы – методика – методология», чертил на доске непонятные схемы, медленно и аккуратно выводил каждую буковку, противно скрипя мелом по доске. Он специально выделывал эти штуки с мелом, чтобы не давать людям спокойно спать. Много бы я дал сейчас, чтобы вновь оказаться на этой лекции, но, как сказал бы Ваня, пузырь времени уже лопнул и обратно его не вернешь. Приходилось действовать интуитивно.
Я организовал временный метеопост – мне очень нравится это слово – метеопост, в нем есть что-то военное. Три раза в сутки, каждые восемь часов я измерял температуру воздуха, давление, скорость ветра, температуру поверхности воды, высоту прилива.
Температура поверхности воды была для меня самым важным показателем, и самым проблемным. Даже человеку, ничего не смыслящему в методах измерений, ясно, что мерять температуру поверхности лучше не в зоне прибоя, черпая воду ведром с борта траулера, а в открытом море. Но открытое море было для меня недоступным. Приходилось орудовать ведром.
Для того, чтобы измерить скорость и направление ветра, я уходил с Пляжа и поднимался на обрыв. Наверху сидели люди Камачо, которых он оставил нас охранять – два юнца лет по пятнадцать в военной форме не по размеру. На полицейских они были не похожи, скорее всего, парни из деревни, «дружинники». Правда, автоматы у них были настоящими, очень похожие на немецкие «шмайсеры» времен Второй мировой войны. Они устроили навес из веток на краю леса, в ста метрах от обрыва. Один постоянно торчал на обрыве, наблюдая за нами, второй отдыхал под навесом. С ними была огромная собака, доберман, которую днем они привязывали к дереву рядом с навесом, а ночью отпускали. Несколько раз я пытался с ними заговорить. На мои корявые фразы из трех слов, которые я знал на испанском, отвечал только проклятый доберман. Он рычал и скалил желтые зубы, а стоило мне приблизиться – бросался. Пареньки едва удерживали его на привязи и жестами показывали мне, чтобы бы я держался подальше.
«Нечего с ними разговаривать», – сказал Дед, когда я рассказал ему про свои попытки наладить контакт. – «У них своя работа, у нас своя».
К моим измерениям он относился серьезно и с пониманием. Каждый раз, когда старший механик
