сел на мель шведский пароход. Давно, в 44-м году. Команда двинула через горы к людям, а одного тяжелораненого оставили в пещере. Это был тот самый старик с бородой, который твой кинобизнес порушил. Его в пещере нашла индейская девушка. Выходила, обласкала. Любовь, все такое, ребенок. Из родной деревни ее тут же прогнали за шашни с гринго, но они вроде как собственное племя организовали. Бастардос. А ребенок – это и есть Леон. Революционер.
– Революционер?
– Ну да, это у них профессия такая. Что еще в лесу делать? Да он, наверное, на Пляже сейчас, пойдем!
– Нет, подожди! – я мучительно соображал: ребенок, 44-й год… Никак не получалось собраться с мыслями. – Ты иди, – сказал я Ване. – Я сейчас.
– Слушай, – Ваня наклонился ко мне и понизил голос. – Анна-то о тебе спрашивала постоянно, просто места себе не находила. В больницу тебя везти собиралась. Запала красотка на твое бездыханное тело! – Ваня ткнул меня в бок. – Ладно, я пошел, ты тоже выползай!
Ваня вышел, и снаружи раздался его крик:
– Студент очнулся!
Я быстро выбрался из палатки, потому что испугался – вдруг Анна заглянет, а я валяюсь здесь, как камбала.
Анны нигде не было видно, зато на траулере и вокруг него царило оживление. Десяток голых по пояс босоногих подростков весело перекрикивались между собой, передавали друг другу по цепочке разный хлам с траулера и складывали его в огромную кучу на берегу.
Я присел на большой камень и вытер рукавом рубашки испарину со лба. Было душно, не хватало воздуха, мысли разбегались. Шутов говорил про ребенка и 44-й год. Пароход выбросило в 44-м, значит, ребенок появился в 45-м. А ребенок по-испански «эль ниньо». Эль-ниньо в 45 году. Вот что имели в виду Хосе и Альваро. Ребенок! Будущий революционер, а вовсе не природное явление. Вы снова в дураках, Константин Владимирович. Снова и снова, снова и снова. Я закрыл лицо руками.Все напрасно. Выгонят из института к чертовой матери. И поделом! Возомнил себя ученым! Джордано Бруно без стипендии…
Кто-то дотронулся до моего плеча.
– Иван, уйди, не до тебя! – сказал я, не отнимая рук от лица.Плечо тряхнули сильнее.
– Какого лешего! – Я поднял голову и увидел стоящего передо мной Деда. «Тебе-то что надо?» – вырвалось у меня. Впервые я назвал Деда на «ты», но так тихо, что он, наверное, не расслышал.
Дед протянул мне свернутый листок бумаги.
– Вот, возьми.
– Что это?
– Результаты измерений. Пока ты спал, я сделал три станции, температура воздуха, ветер, температура воды, высота прилива. Перепиши в свою тетрадь.
– Не нужно, – сказал я. – Бесполезно...
Старший механик постоял немного, потом сел на камень рядом со мной. Достал сигарету, закурил.
– Сволочью меня считаешь? – спросил он. Я не ответил.
– Правильно считаешь, – кивнул Дед. – Я тебя тоже поначалу не жаловал. Думал, вот еще один шустрик, будущий хозяин жизни. – Дед сплюнул и втоптал слюну в песок.
– Еще в начале рейса пришел как-то в кино к тебе. У тебя посреди фильма пленку в аппарате заело, так ты вместо того, чтобы распутывать ее – раз ножницами, потом хренакс скотчем, пять секунд и готово. А то, что пленка будет резаная – кому какое дело, кому хочется возиться? Хотел я тебе тогда по шее надавать, да удержался. Все равно вывернешься. Скажешь, аппарат старый, под списание, пленку жует постоянно, и саму пленку давно уже на помойку пора, фильмы заезженные, тоже правда. И траулер старый, и вообще одно барахло кругом. Давай, режь! Чего жалеть? Зачем возиться? В общем, плюнул, ушел из твоего кино. А почему плюнул, знаешь? – Дед повернулся ко мне. – Потому что сам такой же! – ответил за меня Дед. – Знал, что рейс – гнилой, а все равно полез. Думал, отсижусь в машине, мое какое дело? И все так! Чик ножницами – и наплевать! Так все и похерили. Траулер угробили, страну развалили. Кто это сделал? Американцы? Хрен там! Мы с тобой! Но ты еще молодой, много наворотить не успел, а я вот успел. Такого успел – отец мой, будь живой, три шкуры бы с меня спустил. Он всю жизнь с головы до ног в соляре проходил, зато в дерьмо ни разу не вляпался. А я как полгода на берегу посидел, так и стух. Жена запилила – все люди как люди, а ты? Люди… – Дед снова сплюнул. – Вот и я, как эти люди, побежал в контору, возьмите! Куда угодно, с кем угодно…
– Но теперь все, баста! – Дед затушил окурок о камень. – Надо нам, студент, упереться рогом. Пора начинать ремонт. Жизнь эту сволочную надо хорошенько отремонтировать. Помаленьку… Показать всем этим... – старший механик сжал кулак. – Будет не по-ихнему, а по-нашему! По-моему и по-твоему, студент! Упереться рогом – и все получится.
С траулера доносились крики. Босоногие помощники затеяли бурный спор с Иваном над какой-то железякой.
– Вот, держи! – Дед торопливо сунул мне листок. – Скоро опять надо замерять, трехчасовые. Сам пойдешь, или мне?
– Сам пойду, – сказал я.
– Вот и хорошо! – Дед поднялся. – Давай, очухивайся!
Мы сидели втроем на перевернутой рыбацкой лодке – Анна, Хосе и я. Я рассказывал захватывающие вещи: об апвеллинге, пищевых цепочках и методике измерений поверхностного слоя океана. Анна терпеливо переводила все это на испанский язык, Хосе слушал, не перебивая и не задавая никаких вопросов.
Главная мысль, которую я старался донести до Хосе – если я буду каждый день выходить с ними в море и измерять температуру, то через какое-то время, через год, а может, и раньше, я смогу точно сказать, когда уловы снизятся в следующий раз. Тогда у Хосе и его земляков будет время, чтобы подготовиться,
