белого вина. «Тропическая норма». На самом деле норма была немного другой – каждому советскому моряку при пересечении 20-го градуса северной широты полагался стакан вина в день, для поднятия жизненного тонуса в жарком климате. Но один стакан сухого вина в день для тонуса советского моряка вещь малозаметная, если не сказать оскорбительная. К тому же вино было мерзейшее, самое дешевое – алиготе, по девяносто копеек бутылка, на суше им даже студенты брезговали. Поэтому дневная норма аккумулировалась, и в банный день превращалась в две бутылки на брата. Некоторые к тому же, для пущей забористости, добавляли сахар и доводили вино до кипения. Раз в неделю, по воскресеньям, после обеда, «Эклиптика» превращалась в Летучего голландца. Живых, то есть трезвых, на борту было трое – Кислин, я и Дед. Кислин не пил, потому что у него была язва, я – потому что «слабак», а Дед – потому что «свое уже взял». Фиш во время подвахты как-то поведал, что старший механик Дейнеко крепко зашибал, и даже стоял вопрос о списании его на берег, но он сумел взять себя в руки и с тех пор ни-ни. По воскресеньям Дед отдавал свои две бутылки механикам, а сам сразу после бани снова спускался в машинное отделение, потому что в машине всегда было чем заняться.
Во время первого застолья с Манкевичем, помнится, Дед тоже выпил. Но тогда, при сохранявшемся недоверии друг к другу, все обошлось двумя тостами за советско-польскую дружбу и мир во всем мире. Теперь же старший механик опрокидывал стакан за стаканом, в глазах его сверкал лукавый задор, что не предвещало ничего хорошего.
Собрались петь. Манкевич, раскрасневшийся и повеселевший, заявил, что знает много русских песен. Но оказалось, что этих песен не знаем мы. Из «Калинки-малинки» вспомнили одну строчку, из «Подмосковных вечеров» – куплет, и все.
Я не пел. И не пил. Даже еда не радовала. Расчудесные душистые лепешки, огромные сочные ананасы, россыпи неизвестных фруктов – ничего этого мне не хотелось, хотелось побыть одному, а тут как раз подошел срок делать измерения.
– Брось, студент! – попытался удержать меня Иван. – Новый год же!
– Пусть идет! – вмешался Дед. – Порядок прежде всего. Я сейчас тоже пойду. Муча трабахо! Сейчас пойду, – сказал Дед, но никуда не пошел.
Собрав приборы, я поднялся на обрыв. К измерениям приступать не торопился, сел на край обрыва и стал смотреть на океан – прибой, слабо подсвеченный праздничным костром, и дальше – чернота, которая с берега казалась зловещей, но я уже знал, что ничего страшного в ней нет. Наоборот, там – сила, гармония, красота и определенность. Поэтому Хосе и не смог понять, чего это я вздумал пугать его океаном. Океан – это порядок, хаос – от людей. От этих людей, которые сейчас суетятся там внизу, на Пляже. Пьют кактусовую водку, орут песни, пускают ракеты. Эти люди привели в негодность и посадили на мель траулер, а до этого под видом научной экспедиции они занимались браконьерством, по сути, воровством, а до этого они разворовали огромную страну, которая занимает шестую часть всего того, что оставил человечеству океан. И теперь эта страна несется в пропасть вот под такой же пьяный хохот и песни. Псевдоученый Прибылов называл это «русской народной энтропией». Отключения электричества, поломки, пьянки в портах – все для него было «энтропией».
Так что же такое Эль-Ниньо? И где оно? И с чего начинается? Может, это никакие не колебания температуры, а человеческая «энтропия», самоубийственное разгильдяйство, тяга к хаосу. Это аккумулируется где-то в природе, уходит, как по громоотводу, в глубины океана и копится там, копится, пока даже с великого Океана не срывает крышку. А тогда уж получайте и не жалуйтесь, сами виноваты. И как же с этим бороться? Возможно ли? И надо ли?
Я непроизвольно дотронулся до грудного кармана рубашки, в котором долго носил письмо Нюши. Письма там уже не было, оно лежало в рюкзаке, вложенное в паспорт моряка. Не бойся, Нюша! Я не отступлюсь. Прав старший механик. Самое время упереться рогом. Первым делом спасем «Эклиптику». По законам «энтропии» должна она сгинуть, а мы ее спасем, отвоюем у хаоса. А я буду продолжать мои измерения, несмотря ни на что.
Справа зашуршала галька. Из темноты вырисовался знакомый силуэт. Это была Анна.
– Костя, почему ты тут сидишь? – спросила она.
Я достал из сумки анемометр, снял с фиксатора, прибор загудел на ветру.
– Не помешаю? – Анна уселась рядом, я почувствовал запах алкоголя. – Погода портится?
«Погода портится»! Женщина! Хорошая моя! Если бы ты знала, что сейчас портится!
– Последняя буря, как у индейцев? – со смешком произнесла Анна.
Я удивился.
– Какая буря?
Анна тряхнула волосами и подвинулась ближе.
– Это все очень ненаучно. Индейцы говорят, что скоро будет последняя буря, небо упадет на землю, ну и так далее... Но им это не страшно, у них есть Лодка...
– Какая лодка?
– Ну, Лодка, которая в лесу...
– В каком лесу?
– Ты что, не видел Лодку?! – Анна удивилась. – Ты же был в лесу!
– Я всего один раз там был, и... недолго.
– Ты не видел Лодку!!! – воскликнула Анна.
– Не видел...
– Так пойдем туда! Пойдем, я тебе покажу! – она схватила меня за руку и потянула.
– Там охрана, собаки, – сопротивлялся я.
– Никого там нет, – смеялась Анна, – охранники ушли праздновать Новый год, и собаки тоже.
Она оказалась права. Под навесом, где обычно сидели охранники, никого не было.
