На палубе «Эклиптики» показались моряки с «Братска». Странно было видеть на родной палубе незнакомых людей. Из трюма начали доставать подмоченные короба с уловом и грузить на шлюпки. Нужно было срочно освободить трюмы, пока наш улов не начал вонять. Что с ним будут делать на «Братске», даже думать не хотелось. Переморозят, спишут – какая разница. Кто-то побывавший на траулере сказал, что нашли и неиспорченные короба. Штук двадцать. Двадцать коробов, четыреста килограмм – вот и весь результат нашего трехмесячного промысла: сто дней работы двадцати четырех человек без выходных и праздников, по двенадцать часов в сутки.
Совещание у начальников закончилось. Капитан Горобец и старший механик подошли к нам. К этому моменту на берегу осталось всего семь человек с «Эклиптики», это были те, кто не пострадал, и легкораненые. Капитан выглядел неважно, левой рукой он то и дело мял себе рубашку у сердца и болезненно морщился. Дед хмурился.
Семь пар глаз обратились на него.
– Значит, так, – сказал Дед. – Сейчас грузитесь на «Братск». Здесь останется три человека, на несколько дней, охранять судно, пока из Кальяо не прибудет ремонтная бригада. Остаюсь я, мне нужны еще два добровольца.
Он замолчал. Я поднял руку, не раздумывая. Спиной почувствовал, что Шутов тоже поднял руку.
«Братск» ушел, не дожидаясь рассвета. Им нужно было торопиться, наверстывать упущенное, из-за нас они и так выбились из своего промыслового графика. Вслед за «Братском» ушли перуанский сторожевик и полицейский катер. Сеньор Камачо на прощание пожал Деду руку, а нас с Шутовым удостоил снисходительным кивком.
– Мои люди будут там, – сказал он на ломаном английском и показал на край обрыва. – Они будут смотреть за вами. Охрана. Люди из деревни – осторожно. Это бастардос!
Катер бойко застучал дизельком, окутался клубами сизого дыма и скрылся за скалой, которая на следующий день будет названа Большой Колокольней.
Мы остались на Пляже втроем, рядом с кучей всякого добра – ящиков с консервами, канистрами с пресной водой, кипой одеял и телогреек. Припасов нам оставили на месяц сидения, хотя предполагалось, что сторожить «Эклиптику» нам придется от силы неделю, это в самом худшем случае. А скорее всего – три-четыре дня: пока соберут ремонтную команду и доставят ее сюда.
Хоть и на четыре дня, но все равно нужно было обживать Пляж. Под руководством Деда мы устроили лагерь по всем правилам военного искусства: из брезентового тента соорудили что-то вроде палатки, натаскали камней и выложили по краям, чтобы тент не унесло ветром. Чуть в стороне устроили «кухню» и «склад», укрепили камнями еще один брезентовый навес, поменьше, поставили газовый баллон и горелку, чтобы кипятить воду и разогревать консервы.
Дед сразу дал понять, что анархии не потерпит. Сутки разбили на три вахты по восемь часов. Основные обязанности каждого вахтенного – не спать, бдительно следить за происходящим вокруг и в случае изменения обстановки немедленно будить остальных. Имелось у нас и оружие: пневматическая винтовка, из которой на «Эклиптике» палили по чайкам, ракетница и выкрашенный красной краской пожарный топор.
Дед сам выбрал себе самую трудную ночную вахту, с двенадцати до восьми. Днем спал всего пару часов, а все остальное время пропадал на «Эклиптике», копошился на мостике, лазил в машинное отделение и трюм, осматривал повреждения, что-то там закручивал, стучал, разгребал. Один раз я отправился вместе с ним. Дело было под вечер, уже в сумерках. Едва мы ступили на вздыбленную палубу, мне стало не по себе. Темный обесточенный траулер был полон звуков – скрипов, плеска, скрежета, среди которых мерещилось что-то непонятное и зловещее, похожее на стоны и вздохи. Стоило остановить взгляд на каком-нибудь предмете, в памяти всплывало все, что происходило здесь во время шторма и крушения – то Трояк с окровавленными руками, то электромеханик, пытающийся встать на ноги и падающий. Собравшись с духом, я спустился во внутренние помещения – нужно было забрать из своей каюты оставшиеся вещи. Каюта пострадала мало. Иллюминатор был цел, но под ногами плескалась вода. Плавали листы бумаги с набросками моей курсовой. Стул лежал вверх ножками, вывернуло рундуки. Разбилось зеркальце над умывальником. Все было мертво, как в разбомбленном доме. Видя свои разбросанные вещи, мне на мгновенье показалось, что и я тоже умер, и эти листы и мокрый хлам – все, что от меня осталось.
Быстро похватав первое, что попалось под руку, я выскочил из каюты и захлопнул дверь. Переведя дух, направился в каюту своего шефа Валерия Николаевича. Она располагалась на верхней палубе, рядом с каютами капитана и старпома. По пути не удержался и заглянул в столовую. Здесь разрушения были серьезнее, высадило два иллюминатора, перевернуло столы, внизу колыхалось в воде крошево из обломков. Но чудо! Моя кинолебедка осталась на своем постаменте, под брезентовым чехлом, как ни в чем не бывало. Это немного подняло мне настроение. В каюте Валерия Николаевича царила такая же разруха, как в столовой. Иллюминатор разбит. Ячеистые ящики, в которые мы складывали пластиковые бутыли с пробами морской воды, опрокинулись, бутыли раскатились по углам. Я открыл стеллаж, где хранились папки с результатами измерений, и с удивлением обнаружил, что папки остались на месте. Шеф не забрал их с собой. Странно! Эти папки не занимали много места, Валерий Николаевич не был сильно ранен. Что-то ушиб, но несерьезно. Он подходил ко мне перед отправкой на «Братск». Известие о том, что я остаюсь, выслушал довольно равнодушно. «Остаешься? Ну-ну…» Странно, что он не сказал мне про папки, чтобы я забрал их. Я ведь мог и не заглянуть в его каюту. Стоя перед раскрытым стеллажом, я немного поразмышлял, что делать с папками – оставить их здесь до прибытия ремонтников или забрать с собой на берег, в лагерь. Решил все-таки забрать, так спокойнее. С трудом разыскал среди хлама приборы – термометр, барометр, измеритель скорости и направления ветра. Хотел еще забрать и бутыли с пробами, но получалась очень большая поклажа. Поэтому бутыли я рассовал обратно по ящикам, ящики составил в угол каюты, освободив его от хлама. Папки связал подвернувшейся бечевкой и закинул за плечо. Когда выбрался на палубу, уже совсем стемнело. Дед продолжал возиться со своими механизмами. Зачем он это делал, я не мог понять. Каждую деталь ощупывал, как врач больного, вздыхал, что-то бормотал себе под нос. Лазил по темным закоулкам, ощупывал, крутил, вздыхал, бормотал. Он почти ничего не ел в эти дни. Похудел, осунулся весь, будто постарел сразу лет на двадцать.
В рейсе Драпеко запомнился мне тем, что в редкие моменты, когда его удавалось видеть, он что-нибудь ломал или случайно разбивал. В столовой ни один обед не обходился без того, чтобы Дед нечаянно не разбил стакан или тарелку, в каюте рефмашинистов он раздавил единственную на борту гитару – сел на стул, не заметив, что она там лежала. Как только Дед появлялся, огромный и неуклюжий, как медведь, окружающие старались быстро убрать подальше все хрупкие предметы. Если не успевали – винить оставалось только себя.
Однако во всем, что касалось машины, Дед был безупречен. Наша несравненная «Эклиптика» была старой галошей, которая давно уже выработала свой ресурс. За три месяца плавания у нас ломалось все, что могло поломаться – лебедки чинили чуть ли не каждый день, пару раз отказывал холодильник, регулярно вырубалось электричество. Единственное, что работало безотказно – машина. И все благодаря Деду. Казалось, что он пропадал там сутками, во всяком случае, видел я его реже, чем всех остальных
