пришел Анри, она все-таки пропустила. Услыхала шаги уже на лестнице и обернулась на стук в дверь.
Длинный шарф, обмотанный вокруг простуженного горла, мольберт в руках. Анри смотрел на нее и грустно улыбался.
— Ты такая красивая. Я сегодня целый день думал о тебе и боялся, что ты не придешь.
— Но я же здесь, не правда ли? Твои опасения были напрасными. Что ты нарисовал сегодня? Покажи!
Он молча достал из папки наброски.
— О, как красиво! Мне вот эта очень нравится. В ней столько света… Ты должен хорошо ее продать.
— Нет, нет. Мне жалко ее продавать. — Он задумчиво покачал головой. — Пусть она останется как память о тебе.
— Обо мне?! — Она засмеялась. — Да я же здесь, с тобой! Зачем обо мне вспоминать?
Анри тихо и задумчиво смотрел на нее, а на лестнице уже слышались шаги.
Когда в комнату вошли, он отступил, позволяя им увести Генриетту.
— Как ты мог?! — Ее глаза наполнились слезами.
— Он выкупил свою жизнь, продав твою, — усмехнулся один из вошедших.
— Нет, это не так! — крикнул Анри.
Генриетту грубо толкнули в спину и вывели на улицу.
Она знала, что будет дальше. На улицах Парижа то и дело вспыхивали столкновения между восставшим народом и войсками. Крестьяне жгли замки господ и захватывали их земли. Уже было уничтожено около половины помещичьих усадеб, но восставшие захватывали все новые. Они разрушали ратуши и сжигали хранящиеся там документы.
Улицы Парижа тонули в крови. Воинственно настроенная чернь казнила и убивала. Десятки тысяч людей из разных слоев общества были мертвы, и та же участь ожидала сейчас Генриетту.
Стрельба. Крики. Огонь. Дым.
— Дай руку! — услышала она знакомый голос из проезжающей мимо кареты.
Карета отрезала ее от конвоя, тем самым дав возможность сбежать.
Секундная заминка, и вот она уже внутри кареты со своим мужем Георгом. Возница изо всех сил хлещет лошадей, спасаясь от погони, карету трясет по булыжной мостовой. Георг не смотрит на нее, но и она не в силах поднять на него глаза. Вовсе не оттого, что стыдно. Она вспоминает.
Вчера, когда Генриетта была у Анри, он посвятил ее в свой план. Завтра, ровно через два часа после того, как ему принесут деньги за картину, они уедут из Парижа. На юге Франции в маленьком деревенском домике живет мать Анри. Генриетта, переодетая в платье простой крестьянской девушки, предстанет перед нею как его жена. Там им ничего не будет угрожать.
— А мой ребенок? — спросила Генриетта.
— Мы заберем его позже. Слишком опасно сразу брать его с собой.
Они подъехали к дому.
— Сейчас ты поднимешься к себе и соберешь вещи, — сухо сказал муж. — Бери только самое необходимое. Дольше в Париже оставаться слишком опасно.
Генриетта помолчала, потом с вызовом вздернула подбородок:
— Я не поеду.
— Поедешь. Если немедленно не соберешься, я уеду сам. Ребенок останется со мной. — Он вышел из комнаты, хлопнув дверью, но тут же вернулся и заорал: — Каждая минута промедления будет стоить нам жизни! Ты сейчас губишь и себя, и наше дитя!
Спустя два часа Георг с маленьким сыном ехал в Прованс, а Пьер, верный его слуга, шел по следам Генриетты по указанию своего господина. Она побежала к возлюбленному, и Пьер посчитал, что ее надо наказать.
Нет, Георг не велел убивать ее. Но когда Пьер увидел, как Генриетта бросилась на шею этому голодранцу Анри, гнев охватил его. В это время мимо пробегала возбужденная видом крови толпа, и Пьер сообщил, что в доме прячется известная аристократка.
Обоих, и Генриетту, и Анри, выволокли из дома. Их поставили на колени и казнили тут же на мостовой.
— Именем Французской революции!
Пьер догнал хозяина уже в Провансе.
— Я трое суток скакал, месье, — тяжело дыша, — проговорил он, — чтобы сообщить: ваша честь отомщена.
Георг повернулся к нему, разглядывая его тусклые белесые волосы, желтоватые глаза, костистый нос. Смотрел, как шевелятся узкие губы, и не мог понять смысл слов. Пьер говорил невероятные, страшные вещи:
— Месье, я нашел вашу жену у этого мерзавца, Анри. Она собиралась с ним бежать. Мы настигли их в лесу: ее и этого голодранца, художника Анри, — врал он. — Все спишут на революцию, месье, вас никто не обвинит в мести супруге.
— Убирайся! — закричал Георг в непонимающие, обиженные глаза слуги. — Убирайся, или я убью тебя! — Он схватился за пистолет, и Пьер тут же выскочил вон.
«Этот художник все равно бросил бы ее, и тогда она вернулась бы ко мне, — пульсирует в висках. — Но этот глупец убил ее».
Отчаяние и ненависть гнали его вперед. Увидев петляющего, как заяц, Пьера, Георг выстрелил ему в спину.
— Все кончено. Как мне теперь жить?..
Есия содрогнулась от ужаса и боли. Казалось, это она сейчас умерла там, на пыльной парижской дороге. А колдунья у котла уже снова что-то лила в него. Исчез Париж, дорога и толпы грязного оборванного народа. Теперь она видела ночной берег реки.
Марфе нравилось дразнить Германа. Она знала, как он ревнует ее ко всем знакомым мужчинам. Знала, как боится за нее, когда она уходит гулять на речку одна, но находила в этом какое-то злорадное удовлетворение.
Герман злился, а ей было смешно. Даже когда плеткой стегал, ни разу отпустить не попросила. Сама не понимала, за что мстит ему. Да и мстит ли? Может быть, так она выражает свою любовь?
Только когда он упал к ее ногам, она вдруг поняла, как сильно любит его. Страх сковал ее, и она стояла и смотрела, как суетится вокруг лежащего на полу Германа доктор. Услышала слово «мертв» и не уронила ни слезинки. Словно сама умерла.
— Ты сама тот узел завязала, тебе его и развязывать, — донесся до нее голос колдуньи, и Есия стремительно понеслась прочь.
Снова вокруг были стены комнаты, а Арина смотрела на нее внимательным неподвижным взглядом.
— Что? — напряженно спросила она.
Есия вытерла ладонью обильный пот со лба. Блузка сзади намокла и прилипла к спине.
— Ну как, все рассмотрела, все поняла? — спросила Арина.
— Нет. Какой узел?
— Кармический.
— И как с этим справиться?
— Все, что происходит с тобой сейчас, несет отпечаток кармического долга. Посмотри внимательно вокруг, там будут ответы на твои вопросы.
— Все, с меня хватит. — Есия резко встала и едва не упала. Закружилась голова, и к горлу подступила тошнота.
Покачиваясь от слабости, она вышла из комнаты.
— Ну что? Чего молчишь? — приставала к Есии сгорающая от любопытства Софья, пока они ехали
