Как ни странно Марыся согласилась выполнить это требование и попросила мужа дать обещание. Конечно, дело тут было не в доверии к церковникам, а обычное материнское желание устроить своему чаду безбедное будущее. Оттого и отправляют матери своих детей обучаться ремеслу заплечных дел мастеров, стражников и прочей государственной 'аристократии'. Зато всегда будут сыты, одеты и при работе!
Попы в откуп, кроме мзды, конечно, потребовали, чтобы первый отпрыск в семье был отправлен обучаться церковным премудростям. И Миша, скрепя сердце, дал свое согласие. Он-то знал, в отличие от своей Марыси, что дело пахнет керосином, что все это — крест: и который чаду нести, и на судьбе. Тут-то и объявился Алеша. А потом — еще один Алеша, и еще одна. Нет, конечно, остальные дети именовались всякий раз по-разному, но у Марыси очень здорово, оказывается, получалось эти имена преумножать. Миша в меру своих скромных сил ей помогал.
Когда первый сын по договоренности отправился в послушание, Миша как-то уже не особо переживал — детей сделалось много, всех надо кормить. А Марыся вообще не переживала. Ей было некогда.
Вот так вот с младых ногтей Алеша стал подвизаться при монастырях, службах и прочих церковных делах. Действительно, с голоду умереть ему не давали, но и изобилием еды не баловали. Разве что при встречах отцов-основателей. Те не считали своим долгом блюсти умеренность в пище и ужирались до непотребства. Тогда и с хозяйского стола перепадали кое-какие объедки, о существовании производных которых Алеша ранее и не догадывался.
Довелось ему поездить по миру, однажды дорога привела даже к самому Бате-хану. Поездка была еще та. Первый раз в своей жизни пришлось драться за существование. Попы, оно, конечно, свято и боголепно, но человечья их суть зачастую гадостна и низостна. Поди попробуй в душу заглянуть к такому, мигом по башке получишь. А лучше всего, конечно, не заглядывать, и не позволять никому делать то же самое с собой.
Алеша, совсем юный, дрался где-то в Смоленских 'грязях' против двух очень самоуверенных 'братьев'. Отцы-основатели жрали и тискали девок в гостевом доме, а он, оставленный при конюшне, 'стерег добро'. Что хотели приблудившиеся молодые попы с золотыми цепями на давно немытых шеях — узнать никто не пытался. Один из 'гостей' без лишних слов ухватился за волосы парня, другой жестоким пинком между ног отбросил к лошадям местного служку.
Вот тогда и проявил себя Алеша во всей своей красе, или, как это он впоследствии назвал: 'leijona karjuu' (лев рыкает, в переводе, примечание автора). Он не стал противиться направлению движения своего обидчика, не стал падать на колени, чтобы волочиться следом. Он побежал вперед, дернув не ожидавшего такого маневра попа за собой. Дернул, чтобы резко остановиться. Остановиться, чтобы правым локтем ударить по голове, куда угораздит. Угораздило в нос, который на такое обращение не рассчитан.
Когда второй поп бросился на помощь своему товарищу, Алеша, уже освободившись от чужой хватки, прыгнул ему навстречу сам, рыча в ярости, действительно, как молодой лев. Хотя противник был и выше, и сильнее, но этот поступок мальчишки показался ему странным. В самом деле, трудно назвать заурядным стремление потенциальной жертвы броситься грудью вперед, чтобы миг спустя вонзить свои неприспособленные для этого зубы в горло нападающего. Эх, если б не борода, забившаяся в рот, остались бы на шее попа следы на всю оставшуюся жизнь!
Алеша никому не рассказал об инциденте на конюшне, но, видимо, какие-то смутные слухи дошли до настоятелей. Во всяком случае, он иногда замечал странные, вроде бы даже опасливые взгляды своих старших товарищей. Вплоть до самого Батиханства парень был загружен самыми тяжелыми и грязными работами, какие только могли придумать изобретательные умы церковных служителей. Фантазия у них была развита хорошо.
Однажды он даже просидел всю ночь у клетки, в которой томился какой-то человек, совсем не выглядевший преступником. Был тот заключенный спокоен и кроток, не бросался на прутья и не ругался. Сидел себе в углу и рисовал на грязном полу ему одному видимые образы.
— Что ты рисуешь? — не выдержал Алеша, поставленный караулить и уже заскучавший от ничегонеделанья.
Человек ответил не сразу, ухмыльнулся чему-то своему, потом, подбирая слова, что-то заговорил и, если судить по интонации, спросил:
— Слэйвин?
Больше Алеша ничего не понял, но попробовал внести ясность:
— Отец — эрзя, мать из Ливонии.
— А чего тогда на тарабарском языке говоришь? — неожиданно вопросил на тункинском диалекте заключенный.
— Так я думал: это ты слэйвин, — ответил парень.
— А я думал, что ты — девка, — словно бы в пику проговорил человек.
Они помолчали, каждый чуть сердясь на другого. Незнакомец пробовал, было, опять чертить на полу, но передумал.
— Меня зовут Иванка, — сказал он.
— Ну да, я и не сомневался, — кивнул головой Алеша (vanky в переводе 'арестант', примечание автора), но, чтобы не обижать, добавил: — А я — Попович.
Они поговорили о погоде, о холодной ночи, скверной еде и развлекающихся в доме священниках. Иванка посетовал, что ему еще как минимум до обеда сидеть, подобно зверю. Алеша поинтересовался о провинности, что привела того в такое положение.
— Да, говорят, за гордыню свою и строптивость, — ответил тот. — Вообще-то, наверно, за дело. Поставил под сомнение действия руководства, вот и сижу теперь, ожидаю участи. То ли придушат, то ли на испытательный срок отпустят. Но, наверно, придушат.
— Как это — придушат? — удивился Алеша. — Так не бывает. Сначала разбирательства, потом обвинение, потом передача светским властям, потом суд. Или у вас законы другие?
— Да законы — они везде одинаковые, — махнул рукой Иванка. — Хоть у вас, хоть у нас, хоть у тех, хоть у этих. Бежать мне надо было, так поздно теперь. Ты еще мал, многого не видал, о многом не задумывался. Ты хоть раз слыхал упоминание о священнике, сидящем за решеткой? Или — монахе? Вот то- то и оно. Чтобы ни натворили парни в ризах, в тюрьмы их не сажают. А творят они, порой, такие вещи, что страшно становится. Если удастся договориться с церковью, то и дальше продолжают свои дела. Церкви по большому счету глубоко наплевать, лишь бы послушание поддерживалось.
Арестант не жаловался на судьбу, не требовал сострадания, он просто делился мыслями. Если они окажутся понятными — хорошо, нет — значит, не время еще. Алеше было интересно слушать, до сих пор он только тем и занимался, что выживал и терпел. Вокруг все говорили, поучали, били, попадались на воровстве и прелюбодеянии. И каждый считал себя самым важным посланником Божиим, руку, падла, требовал целовать. Алеша всегда удивлялся, как это они доводят до него волю небес, в то время как он сам, сколько бы ни старался, сколько бы ни молился, а ничего не только не слышал, но даже и знака никакого не видел. Вроде бы пьяный в дугу поп-наставник должен быть глухим и слепым, так нет же — для него сплошные откровения: Бог требует, чтобы Алеша ризу поповскую стирал, опять же — кагор из хранилища тащил. Да так, чтобы ни одна собака не увидела. Чуть что не так — кулаком в ухо. И руку тянет для поцелуя. Вот ведь безобразие.
— Знаешь, что любопытно? — усмехнулся Иванка. — Не так давно во время душеспасительного разговора со мной, заблудшим, сказал один из них с самым серьезным видом, типа 'ангелы Божии блюдут всех нас и накажут страшной карой за непослушание'. У самого перстень рубиновый со знаком непонятным: острие, пронзающее овал, крест золотой на такой толщины цепи, что уж и не знаю, как шея выдерживает. Я его возьми, да и спроси: 'А откуда ангелы за мной, к примеру, блюдут?' Он надулся, насупился и пальцем в потолок тычет: 'Из чертогов своих'.
— Ну, а дальше что? — спросил Алеша, когда пауза затянулась.
— А дальше мне по шее дали, да так, что вот здесь уже и очнулся: ребра болят, зубы шатаются, все тело в синяках.
— Это почему? — удивился и даже опечалился парень.
— Так я ответил: 'Если чертоги, то почему в них ангелы сидят? А не черти, положим, название для
