которых ближе, так сказать, по духу'.
Иванка вздохнул, поднялся на ноги, насколько позволяла клетка, походил, полусогнутый, взад-вперед и снова опустился в свой угол. Какой бы ни был свободный дух, но узилище для тела всегда угнетает, всегда нужно к нему приспосабливаться. Тюрьма (tyrma — в переводе, примечание автора)!
— Если Евангелие — Благая (выделено мной, автором) Весть. То Ангел — это всего лишь вестник. Чей? Евы, праматери? Или смерти (Азраил — Ангел смерти, примечание автора)? — арестант задал вопрос самому себе. — Надо было украсть что-нибудь, тогда бы на поруки выпустили, потому, как свой. А задал вопросы — значит, чужой. Придушат, как пить дать, придушат.
— Так беги! — свистящим шепотом воскликнул Алеша и принялся оборачиваться по сторонам, боясь быть услышанным.
— У тебя, что — ключ имеется? — спросил Иванка и снова махнул рукой. — Коготку увязнуть — всей птичке пропасть. Раньше нужно было бежать. Так от судьбы-то не скроешься!
Алеше было жаль этого человека. Но что он мог сделать, чтобы хоть как-то помочь или облегчить его незавидную участь? Подумаешь, вопрос задал — не рубаху же последнюю украл! И вообще: чем больше вопросов — тем больше возможность найти на них ответы, причем один из них, вполне вероятно, окажется истинным. Чепуха какая-то.
— Нет, брат, не чепуха, — сказал Иванка, потому что последнюю фразу Алеша, оказывается, произнес вслух. — Чепуха — это внимать и выполнять, отключив мозги. Казалось бы, у церкви должны быть ответы на многие вопросы, она обладает колоссальной сокровищницей знаний, она в теме уже столько лет, что по-другому и быть-то не может. Но нет! Ты посмотри на этих жрущих и смердящих стариков — любое отклонение от цели набить мошну расценивается, как предательство. И выход один: удавка на шею и закопать по-тихому где-то в лесу. Как собаку, прости Господи. Думаешь, мало 'вольнодумцев'? Так оттого и мало, что истребляются они по доносу соседа по келье, по заявлению прихожанина, которому нет дела до вопросов. Разве попы какие-то другие люди, которым все человеческое чуждо? Святым быть — оно, конечно, хорошо. Вот только святость эта постигается в уединении. Но в уединении и мысли другие приходят, крамольные для духовенства. Поэтому-то они и не бегут к отшельникам, чтобы порадоваться за них, не нужны такие святые. Их можно терпеть, если они вдобавок еще и чудеса творят, народ к ним со всем почтением, но терпеть, скрипя зубами, при этом контролируя любое слово, изреченное в беседах. Чуть изменилось понимание Святого Писания — святой отшельник тут же уходит. Куда? Да все туда же, милый друг, все туда. Святые — они редко живут со сломанными шеями. В этом плане им ничто человеческое не чуждо тоже.
Алеше было страшно слушать. Хотелось закрыть уши и верить в добро, не видеть зла. И домой тоже хотелось. Впервые, пожалуй, за последние месяцы. Отец был честен перед самим собой: не найдя в себе силы служить Богу, прислуживая Золотому тельцу, решил службу эту задвинуть подальше и посвятить себя уходу за этим тельцом.
— Что ты рисовал? — желая сменить тему, Алеша задал первый пришедший в голову вопрос.
— Так, безделицу одну, — нехотя ответил Иванка, для которого прозвучавшая речь была сродни с исповедью. — Гороскоп называется. Самый точный в мире календарь.
— Почему? — удивился парень.
— Потому что привязан к звездам, а не к прихотям.
— И ты умеешь его составлять?
— Нет, не умею, — вздохнул арестант. — Был я в Батиханстве, наблюдал росписи. А потом на Готланде такие же видел. И еще на Рюгене. Все они имеют отношения к каким-то событиям. Вроде бы к библейским, но чуть иным. Главное в них — это даты, только попробуй в них разобраться — голову сломаешь. Да и перерисовываются уже какими-то умниками, затираются и просто уничтожаются. В общем, время нужно, чтобы разобраться. Да где ж его теперь взять, это время?
— Мы тоже в Батиханство едем, — сказал Алеша.
— Вот и посмотришь своими глазами, если будет интерес, — заметил Иванка и зевнул: беседа его утомила. Он, словно бы выдохся, устроился в своем углу и затих.
Алеша не стал его больше тревожить, он и сам не прочь был завалиться где-нибудь под звездным небом и попытаться увидеть свой гороскоп. Что рисовал на полу бедный Иванка, так и осталось тайной. Наверно, дату своей безвременной кончины. Потому что утром, когда парня растолкали и отправили по пути-дороге: кухня — конюшня — снова кухня — и опять конюшня, обернувшись на клетку, он заметил, что она пуста. Зато три ободранных и неопрятных местных прислужника с лопатами наперевес отправились куда-то за ограду, толкая перед собой тележку с продолговатым изогнутым тюком на ней.
Алеша в Батиханстве решительно ничего привлекательного для себя не обнаружил: слишком много людей, суета и прилетающие из ниоткуда пинки под зад. Такие же, как и он, парни, пригнанные, откуда ни попадя, шептались об оргии, которая должна была состояться в одну из ближайших ночей. А потом они разъедутся обратно, и будет счастье. Суть предстоящего мероприятия для Алеши была загадочна, он и не забивал себе голову. Зато увидел приснопамятные гороскопы на потолочных арках, на стенах и даже печах. Одна деталь ему запомнилась: Аполлон с сияющими рогами на голове всегда был изображен рядом со львом. Точнее, конечно, наоборот — лев, величиной с собаку, всегда присутствовал поблизости от ног бога. Лица у Аполлона не было видно, но кое-где какой-то умелый художник прорисовал контуры сквозь испускаемые лучи. Или себя пытался запечатлеть на память, или какого-нибудь номерного Батю — те почему-то были наперечёт.
— Видишь гриву? — как-то прозвучал у него над ухом голос на слэйвинском языке. Алеша как раз возвращался с кипой высушенных после стирки начальственных риз и замер у ворот — там тоже присутствовала роспись.
— Не вижу, — на всякий случай сказал он и посторонился.
Огромный мужик, заросший бородой до самых глаз, держал в охапке недовольных гусей в количестве три штуки. Гуси молчаливо извивались, и можно было подумать, что они танцуют свой надменный ритуальный танец.
— Значит, слепой, — сказал мужик и придавил свою ношу — птицы стразу же умерили прыть движений и задумчиво уставились выпученными глазами в землю.
Алеша пожал плечами и вознамерился уйти своим маршрутом.
— Зачем эти новомодные художники чертей-то с гривами рисуют? — проговорил мужик, сплюнул под ноги и пошел прочь.
Это откровение удивило Поповича. Он сдал с рук на руки свою поклажу и под аккомпанемент криков: 'Куда гусаки подевались?', припустил со двора. Мужика он догнал сравнительно быстро, тот неторопливым шагом двигался по направлению к кустам, в изобилии произраставшим на этом берегу реки Тибр. В кустах сидели злобные комары, которые могли искусать приглянувшихся им людей до лихорадки.
— Эй, погоди! — сказал Алеша, приближаясь. — Там гусей ищут.
— Так чего же мне годить? — ухмыльнулся детина, даже не повернув головы. — Наоборот ускориться надо. Или ты меня остановить хочешь?
Последняя фраза прозвучала почему-то даже радостно, никакой угрозы, сплошной позитив.
— Да нет, — ответил Алеша, безотносительно заулыбавшись. — Но другие прибегут, гусей отбивать начнут.
— Не боись, не прибегут — они наши кусты за три версты обходят. Ибо там — что? Там комары. А они — ужасно злобные животные. Да ты сам погляди.
Из зарослей вылезли три 'комара', косматые и молчаливые. У таких вряд ли кто ночью спросит, как пройти в библиотеку. Один из них глухим басом пробормотал:
— Проблемы, Арагорн?
— Думаю, что — нет, Боромир, — ответил детина и добавил, обращаясь к Поповичу. — Ты чего за мной потащился-то?
— Так вопрос у меня.
— Ну, это дело поправимое: у нас у всех вопросы. Точно, парни?
Парни не ответили, приняли гусей, для порядка резко встряхнули каждого из них за шею и двинулись вглубь бурелома. Мужик пошел следом.
— А можно мне с вами? — спросил Алеша.
