А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
И мокрым полотенцем не моги.
А у ней голубые глаза,
На ресницах застыла слеза.
Это ты наступил ей на хвост,
Несмотря на её малый рост (из репертуара народного певца Мамочки 'Республики Шкид', примечание автора).
Куплетов было много, они вылезали самостоятельно откуда-то из подсознания. И каждый доносил до аудитории тяжелую долю мелкого зверья. Сначала его не слушали, но потом кто-то уловил звуки струн, а кто-то — слова, а кто-то закусывал в это время. Когда Садко дошел до очередного повествования, что 'собака бывает кусачей только от жизни собачей', его слушали уже все. Несколько человек роняли скупую мужскую слезу на бороду с остатками капусты и соленых груздей.
Откуда-то, чуть ли не из-под стола поднялся Василий и произнес страстную речь:
— Ша! — сказал он и опять потерялся.
Василиса сделала музыканту страшную рожу и провела ладонью по горлу. Он на угасающих касаниях закруглился и решил, что все, его песенка спета, полетит буйна голова с плеч. Но оказалось, что так объявился перерыв.
— Ты есть будешь? — спросила Чернава, когда Садко просочился в коридор.
Схватила его за рукав и по каким-то переходам уволокла в кухоньку, где под столом облизывала свою лапу кошка, чтобы потом причесать ею свое мохнатое личико, то есть, конечно, морду.
— Ешь, — сказала девушка, и музыкант поел.
— Пей, — сказала Чернава, и музыкант попил.
Если бы она предложила сплясать, Садко бы сплясал.
— А сыграй-ка мне, друг, что-нибудь такое энергичное и жизненное, чтоб душа удивилась, — оказалось, что он уже опять сидит в своем углу и готов рвать струны.
— Ты можешь ходить, как запущенный сад.
А можешь все наголо сбрить.
И то и другое я видел не раз.
Кого ты хотел удивить (А. Кутиков, примечание автора)?
Когда он дошел до неоднократного перепева 'Скажи мне, чему ты рад?', народ за столами застучал кружками и завопил 'Постой оглянись назад!' Песня затянулась, причем, затянулась хором. Много-много раз, даже тогда, когда музыкант уже прекратил играть.
Василиса в очередной раз провела рукой по горлу, но парень уже не напугался.
— Все, вали отсюда, — сказала она. — Дальше мы уж как-нибудь самостоятельно.
Она всунула музыканту какой-то сверток в руки и выпроводила на бодрящий морозец.
Садко припустил, как заяц. Временами подпрыгивая и проверяясь: не мчится ли кто-нибудь следом?
Жужа его встретил на прежнем месте и с прежней реакцией — ткнулся в ноги. Но парня этим было уже не напугать. Они вдвоем пошли к собачьей кормушке, потому что в свертке оказалась добрая еда, и еще раз перекусили. Садко, конечно, ел несколько иначе, нежели его четвероногий друг, то есть, к зализанной миске, со следами прежних неизысканных трапез он допущен не был. Жужа даже корешам не мог позволить прикоснуться к единственному источнику своего вдохновения. Впрочем, музыкант еще не настолько одичал, чтобы перехватывать куски с собачьей кормушки.
Если бы в этот полуночный час случился на холме какой-нибудь наблюдатель, он, вероятно бы, несказанно удивился, увидев двух сторожей-человеков и одного сторожа-пса. Садко, спохватившись, убрал чучело себя не сразу, а когда начал зябнуть. А какой-то соглядатай, как выяснилось утром, был. Об этом говорила новая кучка, чуть было не названная свежей, объявившаяся под холмом.
Музыкант пытался поломать голову в догадках и версиях, но ничего путного не выдумал. А спустя некоторое время и думать забыл: его как-то днем отловил человек, представился другом Василия и предложил поработать на одном торжественном мероприятии: с кантеле наперевес. Неизбалованный вниманием аудитории, он, конечно же, согласился, даже не пытаясь как-то обозначить оплату своих трудов. А это, как выяснилось позднее, было опасно.
Садко сыграл еще разок, потом — другой. Потом стало не до игры.
Музыканты — народ мнительный, их обидеть — все равно, что ребенка, легко. Этим пользуются. Как правило, власти. Запрещают, оскорбляют и пытаются всячески контролировать. Истинному творцу такой контроль — что смерть, творческая смерть. Зачем быть, как все? Разве не теряется от этого индивидуальность? Но власти на это наплевать, это все условности. Ходить по команде, делать все сугубо в рамках — это для власти цель. Будущее — как раз не цель, только настоящее. Потому что главный принцип любой власти — это сохранить ее любой ценой. Поэтому музыка вредна. Впрочем, как и любое другое творческое дело.
Но как без музыки прожить-то? Как, как — да перебить всех к чертовой бабушке — и будет счастье. Но, бляха-муха, руки коротки, кем бы себя эта власть ни возомнила. Поэтому нужно прикормить всякую шваль, знающую три ноты, заставить ее считаться востребованной — и дело в шляпе. Ярицслэйв, ненадолго обретший вторую жизнь, бросил клич музыкантам: 'Выпусти свою зависть наружу!' Идея не нова, но действенна. Ее подхватили все прочие творческие 'отбросы'. Запылали костры из книг, в них же сжигались 'неправильные' иконы, которым возрасту несколько веков, сбивались старинные львы с гербов, уничтожались древние письмена на камнях.
Ладога — не деревня, сообщество музыкантов было определено и в новых идеях не нуждалось. То, что кто-то может играть не за деньги, воспринималось почти личной обидой. Игра ради удовольствия — преступна по своей сути, потому что не может принести денег. Но зато вполне может принести много денег. Этого допустить было нельзя. 'Выпусти свою зависть!'
Садко, возвращаясь с очередного своего выступления, был полон оптимизма: сейчас они с Жужей поедят с барского стола, посмотрят в тишине на небо, половят вдохновение.
— Эй, паря, погоди немного, — негромкий окрик заставил музыканта оглядеться по сторонам.
— Стой, тебе говорят! — это уже другой голос.
Садко остановился перед невысоким мужичком, незнакомым настолько, что никаких возможных пересечений ранее в памяти можно было и не искать. Сбоку подходили еще люди. Эти — покряжистее и от них исходила угроза. Музыканту дернуться бы назад, чтобы убежать, да и сзади тоже личность образовалась, молчаливая и злобная. Откуда могла исходить злоба, если во тьме, слабо освещенной только отражением снега, ни лиц, ни, тем более, глаз не различить? Наверно, ничего иного уже многие десятки лет не существовало, поэтому любое движение, будь то просто вздох, либо взмах руки, или кивок головы, несло на себе отпечаток агрессии, безразличия и полного равнодушия. Эти люди были пусты, тем они и страшны.
Садко ничего не говорил, только на долю мига подумал, что бы на его месте сделал Алеша Попович?
— Ну и сколько ты получаешь за свою безвкусицу? — спросил мужичок.
— А ты меня слушал? — обиделся Садко, страх и неуверенность сразу куда-то исчезли. Он понял, что его собираются убивать, и, возможно, ногами. Никакого оружия у окруживших его людей не было. Впрочем, не все здесь были люди. Эта троица, например — обычное мясо с глазами. Выкормыши системы, монастырские русы. Или те, кто ожесточенно косит под них. А мужичок — не иначе под 'музыканта' работает.
— И не собираюсь это делать, — скривился мужичок. — Много вас таких, подзаборных, шляется, настоящим гуслярам заработок перебивают.
Все стало понятно, 'зависть' нашла выход. Глава какой-нибудь самозваной гильдии ладожских музыкантов, нанявший русов для устранения конкурента — вот кто стоял перед ним.
— Ладно, — пожал плечами Садко. — Ты и прочие, конечно, музыканты. Только играть не умеете.
— Сопляк! — взвился мужичок. Прочие трое стояли, не шевелясь, видимо, ждали команды. — Или вали с города, или тебе будет плохо.
