— Ладно, — проговорил Илейко. — Что вы хотите?
В это время откуда-то донеслись торопливые шаги, пропали из слуха на несколько мгновений, потом снова появились, преобразовавшись, в конце концов, в молодого парня, судя по физиономии, довольного жизнью донельзя. Он подошел к плешивому, пошептал тому на ухо что-то бодрое, потом так же радостно ушел. Едва парень скрылся, Илейко начал про себя считать.
Получалось шестнадцать до момента, когда звук где-то потерялся, ну и потом около двадцати — уже несущественно. Что же, именно столько шагов понадобилось человеку, чтобы быть в зоне слышимости. И три — четыре шага для провала в некую глухоту. Занимательное явление.
— Итак, — тем временем заметил волосатый. — Ты пришел один.
Это был уже не вопрос, а констатация факта. Лив решил не подавать голос, пока его не спрашивают.
— Очень самонадеянно, — сказал плешивый. — И прошло бы, может быть, где-нибудь в низах. Но не это, я так подозреваю, тебе было нужно. Однако всего лишь два маленьких обстоятельства — и ты лежишь тут, как колода, только топора в тебе не хватает.
Илейко очень не хотел, чтобы сходство с пресловутой колодой довершил пресловутый топор. С топором в себе теряется очень важная особенность, отличающая его от бревна: жизнь. Он вновь, как бы убеждая себя в бренном существовании, пошевелил пальцами на ногах.
— Первое, — продолжал плешивый, выкатив глаза и надув ноздри. — Недавно у нас уже были норманны. И после того инцидента вряд ли кто из них сюда сунется, тем более, в одиночку. Даже свой, союзник, так сказать. Получается, что ты никак не связан с теми, кого хочешь изобразить. Не норманн ты, как не старайся.
'Кто бы возражал', — подумал Илейко. — 'Вот уж, делать мне больше нечего, только корчить из себя вождя Нибелунгов'.
Вслух, понятное дело, ничего не произнес. Вздохнул, тем самым выразив то ли досаду, то ли разочарование. На самом деле — просто так вздохнул, конечно. Но этим двоим, безусловно, виднее.
— Второе, — снова после паузы, проговорил плешивый. — Ливы в наше общество не допускаются. По своим морально-волевым характеристикам, так сказать. Это закон. Это не терпящее исключений правило. И знаешь, почему?
Не дождавшись ответа, он торжественно произнес:
— Потому что нам нужны живые люди, а не вымирающие. Скоро всех вас не будет. И, поверь мне, никто не станет по этому поводу ни скучать, ни переживать.
— Кто же останется, если нас не будет? — непроизвольный вопрос сам собой сорвался с губ лива.
— Мы, — просто ответил плешивый.
— Вот скажи мне, ради чего ты, собственно говоря, сунулся к нам, осененным милостью папских легатов? — поинтересовался волосатый. — На твой век жизни хватило бы. Наверно. Ковырялся бы в земле, выращивал бы что-нибудь, поедал. Зачем ты сюда-то сунулся?
— Меч хотел купить, — ответил Илейко.
— Miekka, miekka (в переводе, меч, примечание автора)! — взвился, вдруг плешивый. — Как смешно мне слушать твои слова! А знаешь ли ты, что даже ваш язык мы перевернем, перед сделаем задом, а верх — низом? Всех вас превратим в скотину (karja, в переводе, примечание автора).
— Зачем? — просто поинтересовался лив. У него возникли сомнения в нормальности этих двух людей. Кричат, обзываются, слюной брызгают. Сидят где-то в служебном помещении, весьма похожем на пыточную комнату, и хотят всех вокруг себя поубивать — как-то за рамками приличия все это.
— А зачем ты принес наш ярлык? — спросил тоже выглядевший рассерженным донельзя волосатый.
— Какой ярлык? — удивился Илейко.
— А вот этот! — торжественно изрек волосатый и достал из кармана кожаную бляху, где только не побывавшую за это время, даже в желудке медведя. — Что ты на это скажешь?
— Глаз змеиный с треугольным зрачком, — пожал плечами, насколько это было возможно в его положении, лив. — Правильно?
Двое переглянулись, видимо впервые услышав подобную трактовку, но виду не показали.
— Всевидящее око, а не глаз, — нашелся плешивый. — А еще это острие копья, пронзающее всемирное яйцо жизни. В этом вся суть. В этом — смысл. Но главное в другом.
— Главное в том, что этому миру уготована участь смены богов. Точнее — смены Бога. Он грядет!
Настолько торжественно были провозглашены все эти слова, что Илейко досадливо поморщился. В тот же миг он с закрытыми глазами увидел нечто грозное, даже пугающее. На всю оставшуюся жизнь память услужливо сохранило видение, заставляющее ощущать смутную тревогу и беспокойство. На всю оставшуюся жизнь осталось желание противодействия, борьбы и непреклонности. Гигантский череп с рогами, упирающимися в тучу, и мириадами щупалец на месте шеи, тянущимися к людям на дороге. Точнее, к людям на всех дорогах. Это — бог? Это самозванец (см также мою книгу 'Радуга 1').
— А мы — всего лишь орудие в его руках, — снова добавил плешивый.
Так вот в чем, оказывается, их ненормальность! Они — избранные. Они наделили себя правом решать за других, и эту мифическую возможность будут защищать, если так можно сказать, с пеной у рта. А тот самозванец, ломящийся в этот мир — всего лишь ширма, прикрытие их извращенной гордыни. Но того не понимают, что, допустив в своей голове новую веру в нового Бога, они тем самым принимают его всем сердцем. И наступит момент, когда набирающий силу монстр просто переварит их без остатка, открыв тем самым, себе дорогу в чужой для него мир. Люди исчезнут. Кто останется?
Нелюди.
Илейко ощутил себя крайне неуютно. Резона оставлять его в живых нет никакого. Виновен он в чем- нибудь, или нет — им не нужны люди 'не от мира сего'. Тот мир, в котором нет места Слову, нет места Истине и нет места Доброте — не его реальность, стало быть, он должен отторгнуться единственным доступным способом: нет человека — нет проблем. Впрочем, здесь вряд ли будут убивать. Зачем тело потом тащить куда-то, тратя силы, если оно, это тело, вполне самостоятельно может дойти до края своей жизни? Здесь, как подозревал Илейко, обычная пыточная, где людям демонстрируют возможности их организма терпеть, или не терпеть. Он понадеялся, что теперь, когда все для этих двух бесноватых более-менее ясно, его тело не будут резать по частям, а умертвят в относительно неповрежденном виде.
— Мы знаем, кто ты, — сказал волосатый. — Ты — беглый казак князя Владимира. Ты прибил нашего друга и соратника Дихмата, а также приволок в Новгород Соловья. Только вот непонятно, как же это тебе удалось так быстро добраться до наших уединенных мест. 'Он стоял заутреню во Муроме. Ай, к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град', — так скоморохи поют про Бову-королевича. Врут, гады, конечно, но приятно слушать. Ты-то не Бова?
— Да и ты не королевич, — ответил Илейко. Ему стало понятно, что Сампса довел-таки разбойничка до новгородской Правды. Интересно, что же там насвистел этот Соловей?
— Мы-то как раз князья, а ты — пес ливонский, поэтому нам ты больше не нужен.
— Отпустите? — довольно игриво поинтересовался лив.
— О, об этом не беспокойся, — очень серьезно ответил плешивый. — Сейчас пару формальностей соблюдем — и лети. С ветром вольным. Умеешь, поди, летать-то? Знаю — умеешь.
Они довольно ловко приладили на запястья новые кандалы, заклепав широкие, в пол-ладони, ржавые железные обручи, раскаленным тут же на жаровне штырем. Плешивый держал красный потрескивающий искорками стержень щипцами, а волосатый отлаженными ударами заклепал его в кандалах, используя как подставку ту же самую скамью. Все, теперь, руки соединены в мизинец толщиной такой же ржавой цепью. Чтобы снять их, придется воспользоваться услугами кузнеца, но, похоже, этим делом никто себя обременять не собирается. Последний дар благодарного человечества.
На ноги, слава Богу, ничего одевать не стали, действительно — куда тут побежишь, запертый со всех сторон? С него сняли крепления к скамье и бесцеремонно столкнули на пол. Илейко тут же принялся ожесточенно звенеть цепями: кандалы медленно, но верно нагревались от раскаленных заклепок.
— Хорош плясать! — сказал плешивый. — За тобой пришли.
