— Доброе утро! — жизнерадостно сказала я, потирая глаза и изображая деревенскую простофилю. Если бы у меня было время, я бы покрасила один из передних зубов в черный цвет растертым углем.
— Доброе утро, мисс, — отозвался один из них, и по голосу я опознала, что Латшоу — это другой.
— Ух какое снежное утро, да?
Я знала, что переигрываю, но с некоторыми людьми это не имеет значения. По личному опыту я знала, что ворчуны глухи к любым голосам, кроме собственного.
— О, как мило! — воскликнула я, спустившись по лестнице, и хлопнула в ладоши, словно старая дева, которой только что, согнув колено, вручил обручальное кольцо краснолицый сквайр.
Южная сторона вестибюля полностью преобразилась за ночь, превратившись в вечерний итальянский дворик. Каменные стены, нарисованные на холсте, закрыли деревянные панели, и площадка на южной лестнице стала балконом в Вероне.
Несколько искусственных деревьев стояли там и сям в горшках, ловко замаскированных и прикрытых маленькими скамеечками для вящего эффекта. Все было сделано так хорошо, что я почти чувствовала тепло итальянского солнца.
Это здесь, знала я, через несколько часов Филлис Уиверн и Десмонд Дункан воспроизведут эпизод из «Ромео и Джульетты»: постановки, которая однажды продержала Вест-Энд на ногах за полночь и заставила актеров выходить на поклон несчетное количество раз.
Я читала об этом в заплесневелых журналах о театре и кино, наваленных кучами в библиотеке Букшоу, по крайней мере они там валялись, пока их не убрали ради съемок.
— Бегите скорее, мисс. Краска еще влажная. Вы же не хотите измазаться с ног до головы, не так ли?
— Нет, если она на свинцовой основе, — выстрелила я в ответ, небрежно удаляясь прочь и с легким трепетом удовольствия вспоминая историю американского художника Уистлера, который в процессе создания знаменитой «Девушки в белом» благодаря высокому содержанию свинцовых белил в грунтовке подхватил то, что художники именуют «коликой живописца».
Интересно, под другим названием отравление свинцом звучало бы так же сладко? Я знаю, что крысы прогрызают свинцовые трубы, потому что привыкают к сладкому вкусу этого металла. На самом деле я начала делать записки к брошюре под названием «Странности свинцизма» и с удовольствием размышляла на эту тему, когда зазвонил телефон.
Я сразу же бросилась к нему, чтобы он не прозвонил второй раз. Если отец услышит, нам предстоит день гнева.
— Проклятье! — сказала я, поднимая трубку.
— Алло… Флавия? Я не вовремя?
— О, здравствуйте, викарий, — сказала я. — Извините, я только что ушибла колено о дверной проем.
Из «Книги золотых правил Флавии»: если тебя застали за руганью, дави на жалость.
— Бедняжка, — сказал он. — Надеюсь, ты в порядке.
— Буду, викарий, когда утихнет мучительная боль.
— Что ж, я звоню сообщить, что с нашей стороны все идет чудесно. Билеты почти все проданы, хотя еще утро. Синтия и ее телефонные воины превзошли сами себя прошлым вечером.
— Благодарю вас, викарий, — сказала я. — Я передам отцу.
— О, Флавия, и скажи ему, что Дитер Шранц с фермы «Голубятня» предложил, если твой отец пожелает, разумеется, воспользоваться санями из вашего каретного сарая и организовать доставку наших театралов из приходского зала в Букшоу. Он говорит, что может наскоро собрать крепеж, чтобы тащить сани за трактором. Одна эта поездка должна стоить столько же, сколько спектакль, как ты думаешь?
Отец согласился, на удивление мало поворчав, но, когда дело касается викария, он почти всегда так себя ведет. Их объединяет дружба глубокая и прочная, природу которой я не вполне понимаю. Хотя они оба посещали Грейминстер, учились они в разное время, так что это не является объяснением. Викарий проявляет к почтовым маркам не более чем вежливый интерес, а отец проявляет не более чем мимолетный интерес к небесам, так что связь между ними остается загадкой.
Откровенно говоря, я немного завидую их легкой близости и иногда ловлю себя на сожалении, что мы с отцом не такие друзья, как он с викарием.
Не то чтобы я не пыталась. Однажды, когда я воспользовалась его филателистическим журналом, чтобы раздуть огонь медлительной бунзеновской горелки, страницы распахнулись, и мне в глаза бросилось слово «активный кислород». Это вещество получают путем добавления формальдегида к перманганату калия, и почта использовала его для дезинфекции сумок почтальона на Средиземном море во времена, когда холера была постоянной угрозой.
Наконец-то в филателии обнаружилось что-то действительно интересное! Мостик — пусть ненадежный — между отцовским миром и моим.
«Если тебе когда-нибудь понадобится дезинфицировать марки, — выпалила я, — то я с удовольствием сделаю это для тебя. Могу быстренько приготовить активный кислород. Мне это совсем не трудно».
Словно путешественник во времени, только что проснувшийся и обнаруживший себя в незнакомом доме в неожиданном столетии, отец перевел взгляд от своих альбомов на меня.
«Благодарю, Флавия, — сказал он после нервирующей паузы. — Буду иметь это в виду».
Даффи, как всегда, развалилась на кресле в библиотеке с открытым томиком «Холодного дома».
— Ты никогда не устаешь от этой книги? — поинтересовалась я.
— Конечно, нет, — отрезала она. — Она так напоминает мою собственную унылую жизнь, что я не могу отличить, когда читаю, а когда нет.
— Тогда зачем утруждаться? — спросила я.
— Отстань, — сказала она. — Иди надоедай кому-нибудь другому.
Я решила попробовать другой подход.
— У тебя синяки под глазами, — заметила я. — Ты читала вчера допоздна или совесть не дает тебе спать, потому что ты скверно обращаешься с младшей сестрой?
«Скверно» — это слово, которое я до смерти хотела использовать с тех пор, как услышала, как Синтия Ричардсон, жена викария, бросила его мисс Кул, деревенской почтмейстерше, относительно королевской почты.
— Иди к черту, — ответила Даффи. — Уснешь тут под эти кошачьи концерты.
— Я не слышала никаких кошачьих концертов.
— Это потому, что твой так называемый сверхъестественный слух накрылся. Вероятно, у тебя начинает развиваться наследственная глухота де Люсов. Она передается от младшей дочери к младшей дочери и обычно устанавливается в возрасте двенадцати лет.
— Вздор! — сказала я. — Не было никакого кошачьего концерта. Все в твоей голове.
Левая мочка Даффи начала подергиваться, как бывает, когда она расстроена. Я увидела, что задела ее за живое.
— Это не в моей голове! — закричала она, отшвыривая книгу и вскакивая на ноги. — Это все проклятая Уиверн! Она всю ночь крутит старые фильмы — раз за разом, и уже хочется кричать. Если я еще раз услышу этот ее голос, говорящий: «Я никогда не забуду Ястребиный замок» — под аккомпанемент убогой музыки, меня стошнит болотной водой.
— Я думала, она тебе нравится… Эти журналы…
Проклятье! Я чуть не выдала себя. Предполагалось, что я не знаю, что Даффи хранит в нижнем ящике.
Но мне не стоило беспокоиться. Она была слишком взволнованна, чтобы заметить мою оплошность.
— Она нравится мне на бумаге, а не живьем. Она смотрит на меня так, будто я какой-то уродец.
— Может, так и есть, — любезно предположила я.
— Заткнись, — сказала она. — Поскольку вы такие большие друзья с леди Филлис, скажи ей в
