Мужчина в семье либо свалил, либо умер. Девчонка, заметил Мартин, была оторви да выбрось – вечно норовила то язык кому-нибудь высунуть, то гадость сказать. Он понятия не имел, сколько ей лет. Где-то между шестью и девятью. Неосознанно он наблюдал за нею всю первую половину лета. А когда проходил мимо по тротуару, всегда казалось, что она его боится. Вот этого он никак не понимал.
Наблюдая, он заметил, что одета она в какую-то матроску, беленькую, а поверх, на лямочках – очень коротенькая красная юбочка. Когда девочка ползала по траве, эта коротенькая красная юбочка задиралась – то есть, если ее можно было так назвать, – а под нею находились очень интересные трусики: тоже красные, но бледнее юбочки. И на трусиках располагались рядами такие красненькие рюшечки.
Мартин встал и налил себе выпить, не отводя взгляда от этих трусиков, пока девочка все ползала и ползала. Хуй его отвердел очень быстро. Он прямо не знал, что делать. Он покрутился по кухне, вывалился в гостиную, затем снова оказался на кухне – смотрел. Ах эти трусики. Ах эти рюшечки.
Господи Иисусе Христе под голым солнцем, это невыносимо!
Мартин налил себе еще полстакана, залпом выпил и выглянул в окно снова. Трусики выглядывали еще сильнее, чем раньше. Господи!
Он вынул из трусов хуй, поплевал на правую ладонь и начал его натирать. Боже, как прекрасно! Ни одна взрослая женщина никогда его так не возносила! Хуй его стал тверже, чем когда бы то ни было, лиловый, уродливый. Мартин чувствовал, будто он проник вовнутрь самой тайны жизни. Он оперся на перегородку, отбивая и стоня, но глаз от этой попки в рюшечках не отрывая.
И тут же кончил.
По всему кухонному полу.
Мартин сходил в ванную, отмотал туалетной бумаги, протер пол, скомкал склизкую гадость и смыл в унитаз. Затем сел. Налил себе еще.
Слава Богу, подумал он, все закончилось. С глаз долой, из сердца вон. Я опять свободен.
По-прежнему глядя на север, он рассматривал Обсерваторию Гриффит-Парка среди сине-лиловых Голливудских Холмов. Славно. В красивом месте он живет. В двери никто не ломится. Его первая жена говорила, что он просто невротик, а не сумасшедший. Ну и к черту его первую жену. Всех жен к черту. Теперь он сам платит за квартиру, и люди его не трогают. Он нежно прихлебывал вино.
Смотрел, как девчонка и двое мальчишек все еще играют в свою игру. Свернул самокрутку. Затем подумал: ну что, по крайней мере, хоть парочку вареных яиц съесть нужно. Однако, еда его не интересовала. Редко-редко.
Мартин Бланшар смотрел в окно. Играют по-прежнему. Девчонка ползает по земле.
Пух! Пух!
Что за скучная игра.
Тут хуй его начал твердеть снова.
Мартин заметил, что допил первую бутылку и принялся за вторую. Хуй своевольно загибался вверх, как нечто сильнее его.
Маленькая оторва. Язык показывает. Оторва маленькая, по травке ползает.
Мартин всегда нервничал, когда оставалась одна бутылка вина. К тому же сигары нужны. Самокрутки вертеть ему тоже нравилось. Но с хорошей сигарой ничего не сравнится. С хорошей сигарой по 27 центов за пару.
Он начал одеваться. Посмотрел на свою физиономию в зеркале четырехдневная щетина. Какая разница. Брился он только когда ходил получать свой чек по безработице. Поэтому он натянул какую-то грязную одежонку, открыл дверь и пошел к лифту. Оказавшись на тротуаре, он зашагал к винной лавке. Проходя, заметил, что дети умудрились открыть дверь гаража и залезли внутрь, она с двумя пацанами:
Пух! Пух!
Мартин поймал себя на том, что идет по дорожке к гаражу. Они внутри. Он зашел в гараж и захлопнул за собой дверь.
Там было темно. Он с ними наедине. Девчонка заорала.
Мартин сказал:
– А ну быстро заткнулись, и никому не будет больно! Только вякните и будет больно, это я вам обещаю!
– А чё вы будете делать, мистер? – услышал он голос мальчика.
– Заткнись! Черт побери, я же сказал вам заткнуться!
Он чиркнул спичкой. Вот она – единственная лампочка с длинным шнурком. Мартин дернул. Света в самый раз. И, как во сне – такой малюсенький крючок на гаражной двери. Он его накинул.
Огляделся.
– Так, ладно! Пацаны – стойте вон в том углу, и я вас не трону! Ну-ка живо!
Марш!
Мартин Бланшар показал им угол.
Мальчишки отошли.
– Чё вы будете делать, мистер?
– Я сказал заткнись!
Маленькая оторва в своей матроске, коротенькой красной юбочке трусиках с рюшечками стояла в другом углу.
Мартин двинулся к ней. Она метнулась влево, потом вправо. С каждым шагом он загонял ее все глубже в угол.
– Пустите! Пусти меня! Ты, урод пердявый, отпусти меня!
– Заткнись! Заорешь – я тебя убью!
– Пусти! Пусти! Пусти!
Мартин, наконец, ее поймал. У нее были прямые, мерзкие, нечесаные волосья и лицо, почти порочное для маленькой девочки. Он зажал ее ноги своими, как в тисках, нагнулся и приложился своей харей к ее личику, целуя и всасываясь в нее ртом снова и снова, а она все колотила кулачками по его голове. Хуй его распух до размеров всего тела. Он все целовал, целовал, а юбчонка с нее сползала, трусики выглядывали.
– Он ее целует! Гляди, он ее целует! – слышал Мартин голос одного мальчишки из угла.
– Ага, – подтверждал второй.
Мартин смотрел в ее глаза: то разговаривали друг с другом две преисподние – его и ее. Он целовал, дико лишившись рассудка, с каким-то заморским голодом, паук, целующий муху. Он начал лапать эти трусики в рюшечках.
Ах, Иисусе, спаси меня, думал он, ничего прекраснее, чем красно-розовое, и больше того – уродство – розовый бутон, прижатый к его предельной гнили. Он не мог остановиться.
Мартин Бланшар стащил с нее трусики, но перестать целовать этот малкенький рот был, кажется, не в состоянии, а она обмякла, перестала колошматить его по физиономии, но разница в длине их тел – как трудно, как неудобно, очень, а, охваченный такой страстью, думать он не мог. Однако, хуй его уже торчал наружу – огромный, лиловый, уродливый, словно какое-то вонючее безумие пустилось в бега само с собою, а бежать-то и некуда.
И все время – под этой крошечной лампочкой – Мартин слышал голоса мальчишек:
– Смотри! Смотри! Он вытащил эту здоровую штуку и теперь пытается ей в щелочку засунуть!
– Я слыхал, так у людей дети получаются.
– А они что – прямо тут ребеночка родят?
– Наверно.
Мальчишки придвинулись поближе, не отрывая глаз. Мартин все целовал это лицо, одновременно пытаясь засунуть внутрь головку. Ничего не получалось. Он не мог ничего придумать. Его охватывал жар жар жар. Тут он увидел старое кресло с прямой спинкой, в ней одной перекладины не хватало. Он поднес ее к этому креслу, все еще целуя, целуя, все время думая об отвратительных сосульках ее волос, об этом рте, прижатом к его губам.
Вот оно.
Мартин дополз до кресла, сел, по-прежнему целуя этот маленький рот и эту маленькую голову, снова и снова, и с трудом раздвинул ей ноги. Сколько ж ей лет?
