Голос, безликий, низкий, глухой, вновь прокатился вибрирующей волной до самых пяток:
–?Ты никому не сказала?
–?Что? Что я не сказала?! — прокричала Галя, но в трубке уже пищали гудки. А в голове еще слышалось затихающим эхом: «Ты никому не сказала?» И явственно вдруг почему-то вспомнилось вчерашнее отражение в зеркале.
Чтобы немного успокоиться, остановить нарастающую панику, Галя схватила со стола портрет улыбающегося Костика, прижала к груди, затем поднесла к губам и стала целовать, целовать, целовать… Она то ли просила у сына защиты, то ли, напротив, клялась защитить его от всех напастей и невзгод. То, что они где-то рядом, она уже чувствовала.
Галя мчалась на вокзал, забыв обо всем на свете. Даже о Костике вспомнила, лишь отойдя от кассы с билетом в руке. «Дикость, дикость! Я точно сошла с ума», — мысленно простонала Галя и схватила мобильник:
–?Мама! Забери, пожалуйста, Костю из садика. Пусть он у вас побудет до вечера. Мне надо, очень- очень надо!.. Правда. Ну, мама, я потом расскажу. Приду вечером и все расскажу… Наверное, поздно. Мамуля, потом, хорошо? Я опаздываю. Целую. Пока!
Она и правда опаздывала. Электричка отправлялась через три минуты, а надо еще найти нужную платформу. На пригородных поездах Галя не ездила с прошлого лета, а там, куда собиралась сейчас, не была и вовсе ни разу. Стоп!.. Как не была? Откуда же она знает про эту дачу, почему ее так отчетливо помнит? Серые шлакоблоки, крыша, покрытая шифером, густой малинник вдоль дощатого забора… И билет! Она же купила сейчас билет. Не задумываясь, сказала кассирше название станции. Но… какое?!
Галя посмотрела на билет. Но там значился лишь номер зоны. «Куда же я еду?!» — запаниковала Галя, а ноги уже вынесли ее на платформу и побежали будто бы сами, без ведома недоумевающей хозяйки, к зеленой гусенице электрички, предупреждающей невнятным бормотанием о том, что «двери закрываются».
Но едва Галя опустилась на жесткую скамью вагона, как мгновенно улетучились и недоумение, и паника. Осталось искреннее убеждение: она все делает правильно. Она поступает именно так, как надо. Просто «надо», безо всяких «зачем» и «почему». Надо. Необходимо! И точка.
Дальше все было точно во сне. Галя осознавала себя, но действовала словно лунатик. Впрочем, как и во сне, все казалось логичным и правильным. И то, что услышав название незнакомой станции, она поднялась со скамьи и направилась к выходу, и то, что шла по неширокой тропинке меж освещенных вечерними солнечными лучами, почти красных стволов сосен, и то, что, выйдя наконец у небольшого дачного поселка, уверенно направилась к извилистой речке, на берегу которой стоял тот самый домик из серых шлакоблоков.
Лишь возле калитки она остановилась и впервые с момента, как вышла из поезда, вполне осознанно спохватилась: «А ключи? Как же я зайду в дом?» В том, что туда надо обязательно зайти, Галя не сомневалась. И в том, что ей никто не откроет, если она постучится, тоже. Будто знала об этом. Или действительно знала?
Калитка оказалась открытой. И Галя вновь восприняла это как нечто само собой разумеющееся, как и положено по законам сновидений. Прошла по дорожке, мощенной плитками, к дому, потянула ручку незапертой двери.
Внутри все было так, как и в большинстве подобных строений, где живут лишь наездами. Да и «живут» — громко сказано. Так, выбираются на выходные покопаться на огороде, поесть шашлыков, сходить в лес, на рыбалку. Впрочем, иногда и живут тоже: пару-тройку недель летнего отпуска, если не хочется или не на что ехать в более жаркие края. Короче говоря, типичный дачный домик — не сарай, но и не хоромы. В тесной прихожей на дешевых крючках вдоль стены — неказистая одежда, под ней — две пары резиновых сапог, кроссовки со смятыми задниками; посаженные друг на друга донышками вверх ведра в дальнем углу, там же, за ними, черенки лопат и чего еще там — мотыг, грабель? Три двери: две узкие, из покрытого прозрачным лаком дерева — туалет, подсобка? — и более солидная, обитая черным кожзаменителем, ведущая, скорее всего, в жилое помещение. Еще неширокая лестница наверх — к белой двери на чердак. Почему-то Галя выбрала именно ее — и зашагала по скрипучим дощатым ступеням.
Белая крашеная дверь неожиданно оказалась запертой. Но Галя, словно делала это не раз прежде, просунула пальцы в щель между стеной и дверной коробкой и вытянула за веревочку ключ. Легко повернула его в замке и толкнула белую дверь. За ней был мрак.
4
Если бы Тараса спросили, любит ли он свою работу, то он бы сказал… А что бы он сказал? Если бы вопрос задавался проформы ради, так, почти риторически, то он бы, конечно, ответил утвердительно. И, собственно, не сильно покривил бы душой. А вот если пришлось бы отвечать совсем искренне и если спрашивали бы действительно с интересом, да еще тот, перед кем можно выговориться начистоту…
Пожалуй, он бы все равно сказал, что любит эту работу. Какой бы тяжелой и неблагодарной она ни была. Но об этом уже и говорить неинтересно, подобные банальности всем давно оскомину набили. А вот тем не менее!.. Хоть и пошел Тарас в педагогический не по велению «души и сердца», а потому что этот вуз и находился ближе всего, и поступить в него проще. Не любил Тарас по молодости лишних трудностей, они его пугали. Да и сейчас, зачем перед собой-то лукавить, пугают. Но как раз с институтом все сложилось как нельзя лучше. Если перефразировать поговорку, «корм» оказался «в коня». Тарасу выбранная наобум профессия понравилась. И нравилась до сих пор. А вот насчет какой-то особенной к ней любви — тут сложнее.
Он бы, наверное, на самом деле любил учительствовать, если бы приходилось работать с пяти- шестиклашками. Озорные, наивные, любознательные, в свои одиннадцать-двенадцать лет дети оставались по сути детьми, но с ними можно было уже общаться почти по-взрослому. И они сами тянулись к такому общению — раскрыв рты, слушали учителя, живо включались в дискуссию, задавали вопросы, впитывали новое, как воду губка.
С десяти— и одиннадцатиклассниками Тарас тоже общался с удовольствием. Эти мелковозрастные «дяденьки» и «тетеньки» тянулись к знаниям хотя бы из-за приближавшегося ЕГЭ. Правда, с теми, кого это не волновало, работать становилось попросту бесполезно — побившись пару лет лбом о стену, Тарас понял это и благоразумно отступился, заключив с подобным контингентом неофициальный и даже негласный — почти на уровне подсознания — договор: я не трогаю вас, вы не мешаете мне работать с остальными.
А вот с теми, кто учился в седьмом-девятом классах!.. С ними сложнее всего. Переходный возраст ломал подростков, словно ураган ветки. Вчерашние любознательные мордашки превращались в ехидно- злобные лисьи мордочки, щерились оскалами волчат; недавние мальчики и девочки становились то равнодушными ко всему медвежатами-ленивцами, то расфуфыренными павианами. Почти каждый хотел показать, что он уже не ребенок, что он самый крутой, а хорошая учеба и примерное поведение показателями «крутизны» не являлись. Тарасу и впрямь порой казалось, что ученики из этой возрастной категории больше похожи на зверят — коварных, озлобленных, хитрых, а поскольку дрессуру в пединституте не преподавали, он был к подобной работе не готов. Но мнения Тараса никто не спрашивал, да он и сам прекрасно понимал, что выбирать учеников не приходится, поэтому убедил себя считать выпадающие на «нелюбимые» классы часы издержками профессии. К тому же он справедливо отмечал, что и тут, на некомфортном в целом фоне, встречались ребята, которых учить вполне даже можно, порою и с удовольствием. В любом случае, это его работа, и относиться к ней следовало независимо от того, в каком классе доводилось вести урок. С таким же настроем он вошел в класс и на сей раз.
— Ну, друзья мои, — обратился Тарас к девятому «А», — кто же мне расскажет про деловую речь?
Класс зашевелился, заерзал, нестройно и недовольно загудел, словно учитель влез указкой в улей и
