Гуляющая публика проходила мимо, вроде бы их и не замечая. На этих широтах люди вообще друг друга не замечают, подумал Виктор, старательно избегают смотреть друг другу в глаза, словно боятся заразиться какими-то нежелательными и неуправляемыми чувствами. Ему вдруг пришло в голову, что все те свойства национального характера, которые шведы старательно приписывают немцам, точно так же присущи и им: строгая иерархия, заискивание перед власть имущими и в то же время парадоксальное обожание всего коллективного, подозрительность к чужакам, удивительная окоченелость всех психических сочленений, которую они иногда пытаются размягчить алкоголем, маниакальная чистоплотность и заученное раз и навсегда чувство порядка.
— Виктор, — сказал он.
— Что я могу сделать для вас, Виктор? — с деловой интонацией спросил молодой человек.
Виктор засомневался:
— Это зависит от того, сколько это стоит…
— Заплатите столько, сколько найдёте справедливым.
Пока они шли назад к парку, он думал о Георге. На письмо рано или поздно надо ответить — и как всё ему объяснить? Может, просто исповедаться Георгу, рассказать о событиях последнего года, как три самых близких ему человека один за другим исчезли из его жизни…
Письмо пришло этим утром, светло-голубой конверт, проштемпелёванный в американском секторе Берлина. Виктор не встречал своего напарника и оруженосца с того самого майского дня пять лет назад, когда они расстались на дороге под Ганновером. До сегодняшнего дня он понятия не имел, где Георг теперь, что с ним и жив ли он вообще. И каким образом Георг нашёл его адрес?
На десяти страницах, исписанных мелким, но очень чётким почерком, Георг рассказывал, что с ним было после того, как они расстались. Он дошёл до развалин пешком — Георг именно так и написал: не «Берлин», а «развалины». От их квартала ничего не осталось. Пачка спрятанных в сапогах фальшивых фунтов очень ему помогла. Начал он на чёрной бирже с продуктов питания, потом занялся более привычным делом — антиквариатом и живописью. Два года назад он открыл магазин поблизости от Ку- дамм. Дела, писал Георг, вопреки ожиданиям, шли превосходно. Он покупал картины за бесценок — людям были отчаянно нужны деньги, и продавал за очень хорошую цену чиновникам из военного управления союзников.
Не хочет ли Виктор снова с ним сотрудничать? У Георга были далеко идущие планы, например открыть в Швеции филиал своего магазина. Ему нужны «объекты», написал он в кавычках. На их языке это могло означать лишь одно: ему нужны были сделанные Виктором подделки.
Виктор размышлял, как ему сформулировать ответ — а ответить надо было сразу, самое позднее завтра. Он исключал для себя возврат к прежнему. На этот раз он принял твёрдое решение: жить честно.
Заходя с незнакомцем в туалет, он краем глаза заметил полицейский автомобиль, свернувший на Стуреплан.
Незнакомец спустил с него брюки. Третий мужчина в моей жизни, подумал Виктор, после Фабиана и Нильса Мёллера. Юноша взял в руку его податливый… как это у них называется? Лем? Кук?[95]… Этим словам научил его Фабиан Ульссон.
Виктор не чувствовал ни малейшего возбуждения.
— Тебе приятно?
Молодой человек посмотрел на него серьёзно и присел на корточки. Виктор не знал, что ответить. В туалете пахло мочой. На полу лежал пакет презервативов: «Пробный набор Торена со смазкой, цена 2,75».
— Наверное, лучше будет, если ты сам меня приласкаешь…
Он встал и засунул ему в рот язык. Виктор с отвращением почувствовал новый вкус, он догадывался, что этот вкус — его собственный. Он выставил руки, словно защищаясь. Наверняка, подумал он, вся это сцена со стороны выглядит до крайности нелепо и трагично. Двое мужчин со спущенными до щиколоток брюками и трусами в общественном туалете, дверь в парк открыта… Его мысли были прерваны фотовспышкой. Его новый знакомый быстро натянул штаны и отбежал к стене. В дверях стояли двое полицейских.
— Есть? — спросил один из них.
— А то! — ответил напарник и повернулся к юноше.
— А ты можешь идти. Аксельссон потом с тобой свяжется…
Через полчаса его уже допрашивали. Полицейская машина затормозила у большого здания на Кунгсхольмене. Его провели через подземный коридор в камеру, забрали пояс, бумажник и обувь и посадили на намертво привинченную к стене койку.
— Имя? — спросил полицейский в штатском, представившийся Аксельссоном.
— Виктор Кунцельманн.
— Семейное положение?
— Холост.
— Знаешь, почему ты здесь?
— Нет…
В глазке камеры он заметил какое-то движение — похоже, кто-то подглядывает.
— Не валяй дурака… Ты обвиняешься в совращении несовершеннолетних… Ты же, чёрт тебя подери, торчал там с членом наготове… Всё есть на снимке.
— Пареньку не исполнилось двадцати одного, — вставил второй полицейский.
— Откуда мне было знать, сколько ему лет? Выглядит он старше…
— Как часто ты этим занимаешься?
— Чем этим?
— Как часто тебе сосут в общественных сортирах?
Он промолчал. Говорить было нечего.
— Как ты думаешь, какая жизнь будет у этого парнишки, если подонки вроде тебя будут пользовать его за деньги?
— Документы есть? — устало спросил второй.
— Все документы дома.
— Где это — дома? В сортире? В подъезде на Вальхаллавеген?
Только сейчас Виктор заметил, что у него из носа течёт кровь. Горячая жидкость стекала по подбородку. Он даже не заметил, что его кто-то ударил. Аксельссон протянул ему платок, и на белом полотне тут же расплылась кровавая роза.
— Иностранцы по закону должны носить с собой паспорт.
— Я шведский гражданин…
— Это мы знаем. Не думай, мы достаточно много о тебе знаем. Знаем, например, что ты испоганил жизнь молодому человеку по фамилии Ульссон. Его отец попросил нас за тобой проследить…
Только теперь до него начало доходить. Слова отца Фабиана, оказывается, не были пустой угрозой.
— На этот раз так дёшево не отделаешься, — сказал тот, что помоложе. — Тебя ждёт исправительный дом. Гомосексуальное растление несовершеннолетних — тяжкое преступление. Что скажешь, Аксельссон?
— Думаю, у него есть выбор…
Эта фраза явно предполагала встречный вопрос.
