Сердце и Думка

приятности и легкие крылья, лишь бы не было безнадежности; а надежда готова кружиться, бегать на одном месте, как белка в колесе.

Прошло уже много воскресных дней, но разговор вокруг чайного столика всегда был не по части Порфирия, ни разу не коснулся до того предмета, в котором Поэт мог бы блеснуть своими сведениями и честью принадлежать, кроме медицинского сословия, к сословию российских поэтов и литтераторов. Сам же он иногда и начинал было заговаривать о прекрасных книгах и литтературе; но ни Роман Матвеевич, ни Наталья Ильинишна, ни Зоя Романовна не считали городового Лекаря способным судить о таких важных предметах; они даже не знали, что он пишет стихи, и думали, что его называют Поэтом только потому, что он рассеян и любит задумчивость.

Таким образом, гениальный талант мог бы легко погибнуть в глуши и посреди всех производств дел, в соображение которых не входит мир невещественный; но счастливый случай вывел нашего Поэта из безвестности.

Однажды, также во время чаю, Роман Матвеевич разрезал вновь полученную книгу — журнал и начал декламировать вслух какие-то стихи.

Поэт слушал, слушал с беспокойством и вдруг вскричал:

— Не так-с! это ошибка!

— Что не так? — спросил Роман Матвеевич.

— Эти стихи не так напечатаны.

— Ну, полноте, — сказал Роман Матвеевич, — не нам с вами поправлять то, что здесь напечатано.

— Ей-богу, не так-с, право, не так, а вот как… И — Поэт начал читать стихи наизусть.

Роман Матвеевич, Наталья Ильинишна и Зоя Романовна удивились.

— Да почему же вы знаете? — спросил Роман Матвеевич.

— Это мои стихи, я послал их для напечатания… тут, вероятно, в конце мое имя выставлено.

— Тут ничего не выставлено.

— Позвольте… Ай, ай, ай! стихи совсем переделаны!

Вместо:

И на ланитах огнь пылает,—

напечатано:

И на щеках огонь пылает.

— Что ж такое? не все ли равно? — сказал Роман Матвеевич.

— Помилуйте, все равно! После этого вместо стиха:

Уста ее запечатлел горячим поцелуем, —

надо сказать:

И рот ее запечатал горячим поцелуем.

Поэт пришел в отчаяние, огонь бросился ему в лицо; приложив руку ко лбу, он грозил подать жалобу.

— Полноте сердиться за такую малость; ну что стихи? важная вещь! не все ли равно, вы сочинили или другой… Пустяк, сударь, от этого вас ни прибудет, ни убудет!

— Помилуйте! — вскричал гордо Порфирий, — неужели я дюжинный поставщик русского рукоделия, на котором выставляется иноземный штемпель!

Роман Матвеевич забавлялся над Поэтом; но Зоя Романовна сжалилась над ним.

— Я и не знала, что вы занимаетесь литтературой, — сказала она ему ласково.

— К несчастию, занимаюсь этим неблагодарным ремеслом; только не имею еще вывески!.. занимаюсь под чужою фирмою!.. поставляю работу вчерне!.. Мастер ее отделывает набело!..

С этого времени с Поэтом стали говорить как с человеком, который печатает стихи. Откуда взялся у Порфирия язык! Зоя Романовна предложила ему написать ей стихи в альбом. Поэт был счастлив, и рифмы: альбом — пером, воспоминанье — упованье, прежде — надежде, любовь — вновь, — пошли в дело.

III

Суди по нашему Поэту, можно было бы подумать, что каждому Поэту ничего более не нужно для счастия, кроме пера, чернильницы да предмета, который бы можно было назвать: неземной, воздушной Пери,[89] ангелом, божеством… и чтоб эта неземная питалась только его стихами, имела бы томные очи и иногда вздыхала, чтоб Поэт был в вечном сомнении, необходимом для стихов; чтоб можно было каждый день писать что-нибудь под заглавием: разочарование, безнадежность, слеза любви, что-нибудь вроде:

Скажи, скажи скорей мне, дева неземная,
О чем грустишь, о чем вздыхаешь ты?
Скажи! готов на все: пусть правда роковая
Убьет мои неверные мечты!
Боюсь отогревать в душе змею-надежду,
И призраком себя обманывать боюсь…

Тут Поэт задумался; он не хотел употребить в рифму ни невежду, ни одежду; а между не годилась в конце стиха. Долго думал он, думал почти целый месяц, и, наконец, выдумал:

О, как давно, мой друг, я счастия к себе — жду,
Как гостя милого, да, верно, не дождусь!

Написав эти стихи, Поэт стал придумывать, каким бы образом вручить их Зое Романовне и дать понять ей, что дева неземная именно она; но в течение этой долговременной думы вдруг получает Поэт письмо: неожиданные домашние обстоятельства зовут его в Петербург.

— О боже! — вскричал он, — я ни за что не поеду! Ни за что не поеду, — повторял он шесть дней; но на седьмой решился ехать: мысль, что в Петербурге можно будет издать 1-й том мелких своих стихотворений, соблазнила его; притом же он решился только съездить в Петербург, а не переходить туда совсем, вопреки желанию своего опекуна.

У поэтов все делается скоро. В субботу же взял он подорожную, в воскресенье отправился он проститься с Неземной и просил позволения посвятить ей 1-й том своих сочинений; а в понедельник, несмотря на всю тяжесть этого дня, Поэт отправился в дорогу.

Дорога имеет особенное свойство вспенивать воображение; во время дороги Поэт сочинил 2-й том мелких стихотворений.

По приезде в Петербург за первую обязанность почел он познакомиться с литтераторами. Тем легче ему было в этом успеть, что большая часть из них были так же, как и он, люди деловые, служащие в одно и то же время у Фемиды на жалованье, а у Аполлона на славе; у Фемиды в 14-м классе, а у Аполлона в 3-м;[90] в одно и то же время стремящиеся и в чины, и в гении. С одним из подобных юных мужей, стремящихся по многотрудному зигзагическому пути, соприкасающемуся вершинами углов своих двум путям, ведущим к разным целям, познакомился Порфирий очень коротко, на всех условиях дружбы. Этот друг в штате одного журнала служил по части смеси и в то же время сыщиком; обязанность его состояла в том, чтоб поспешно обегать страницы новых книг для отыскания в них грамматических ошибок, логических промахов, краденных выражений, бессмыслицы и излишнего смысла. Несмотря на эту полную забот должность, ему вверялось иногда и исправление должности литтературного судьи. Эта должность очень трудна в сущности; но подведенная под форму следственного допроса ничего не значит, всякий неуч может ее исправлять; ему стоит только допросить: как твое заглавие, откуда ты родом, как прозываешься по отечеству, в какой типографии печатан, на какой бумаге?

При этом случае, по знакомству, осмотр может быть поверхностный, без подъиску, с верой на слово.

С такой-то сильной рукой в литтературе подружился Поэт и однажды в час вдохновения, в минуту восторга, удивил его блеском своих суждений.

— Да ты, братец, поэт! — сказал ему друг его. — Как тебе нравятся следующие стихи? — сказал ободренный Порфирий и начал читать:

— Скажи, скажи скорей мне, дева неземная…

— Чьи это? Пушкина?

— Нет! отгадай!

— Право, не знаю; были уже напечатаны?

— Нет еще.

— Чьи же?.. Можно напечатать? Отдай мне, я напечатаю… Какая рифма!

— Пожалуй, напечатай; да, впрочем, эти не так хороши; вот, можно выбрать получше из «Моих вдохновений».