— Ты хотел остаться с ней? — спросил Филипп. Сутягин кивнул, словно через силу. Следующие слова поразили его: — Я не буду вам мешать.
— О чем это вы? — спросила Ровена, выходя из лифта на крышу. — Что произошло?
— Многое произошло, — сказал Филипп Сутягину. — Я не могу быть с ней — больше не могу. Скажи ей, как ты ее любишь. Придумай что-нибудь.
Сутягин отвернулся, провел рукой по лицу. Он не знал, что и думать.
— Я все-таки… не понимаю.
— Ты все понимаешь.
— Ты бросил ее? Почему? Нет, не может быть. Не может быть. Я тебе не верю, — закончил Сутягин с жалкой улыбкой, в которой смешались недоверчивость и надежда.
— Филипп, — сказала Ровена. — Я надеюсь, что ты все-таки одумаешься и позвонишь Матильде. Ты негодяй. Впрочем, все вы, мужчины, негодяи. — Она села в машину, Сутягин занял место за рулем. — Сегодня же, Филипп! И не откладывай, слышишь? Не то я не знаю, что с тобой сделаю!
Филипп отошел назад. Аэромобиль взлетел и направился к небоскребу Вуглускра.
— Зря ты так с ним, — сказал Человек без лица. Он висел вровень с крышей в своем истребителе. — Он еще вернется.
— Нет, — сказал Филипп, — он не вернется.
Сон двадцать первый
Филипп с облегчением покинул Человека без лица. Он уважал своего эксцентричного друга, но его отношение к человеческой жизни представлялось юноше малость безответственным. Сам Филипп в этом вопросе придерживался точки зрения тех времен, когда люди еще могли позволить себе быть гуманистами: он верил, во-первых, что жизнь есть жизнь; во-вторых, что дается она только однажды, и то взаймы, хотя и на неопределенный срок; и, в-третьих, что прожить ее надо не задевая других и по возможности хорошо, а если хорошо не получается, то хотя бы очень хорошо, что тоже неплохо. В глубине души Филипп считал себя эгоистом, испытывая тайный трепет при одном этом хлестком, вызывающем слове, давно вышедшем из употребления; но из книжек и старых фильмов, тех, где еще снимались живые люди, он усвоил, что эгоисты — всегда самые симпатичные герои, готовые в любой миг прийти на помощь другу в беде, смелые, великодушные и любезные с женщинами. Филипп сознавал, что ему еще многого недостает до его идеала.
«Прежде всего, я не такой уж смелый; потом, я не всегда добрый и к тому же ужасно застенчивый. Иногда надо сказать что-нибудь девушке, а я молчу или говорю совсем не то… Но Ада — она другая; мне с ней легко, и то, что я сказал ей тогда, я не повторил бы никому, никогда. Поскорее бы было девять (на этот час она назначила ему свидание), я не могу ждать, не могу…»
Филипп покружил по комнате, чтобы сделать вид, что он чем-то занимается, поиграл мыльным пузырем, бросая его об стену, как мяч, и поманил в форточку Лаэрта призывным «цып-цып». Вампир не подавал признаков жизни, и Филипп загрустил. На всякий случай он спросил у часов, сколько у них имеется времени; по подсчетам дотошного часового вечности выходило, что между Филиппом и Адой лежала пропасть в 314 полновесных минут. Через триста четырнадцать минут они встретятся, а пока молодому человеку предстояло эти минуты убивать. Он изощрялся как мог. Выбор подобающего случаю костюма — бирюзового с золотыми в серебряную крапинку манжетами — занял ровно шестнадцать с половиной минут, после чего Филипп включил видеостену и заказал «Вечерних посетителей», попросив, чтобы в главных ролях были Жерар Филип и Жинетта Лантельм. По желанию пользователей компьютерная программа ставила любых актеров на любые роли, а также изменяла сюжет, так что один и тот же фильм можно было смотреть в миллионах вариаций. Система выполнила заказ, после чего Филипп смог насладиться зрелищем, но в середине его она без предупреждения переключилась на военные сводки Дромадура.
— Как он мне надоел! — сказал Филипп, выключая экран, и покосился на зеркало. Обычно оно отвечало ему, но на этот раз почему-то молчало.
— Ничего не хочешь мне сказать? Ну и не надо.
Лаэрт, только что просочившийся сквозь форточку, подумал, что последние слова относятся к нему, и страшно обиделся.
— Не надо так не надо, — проворчал он. — Мне-то что, я могу и промолчать. Изменник! — повысив голос, крикнул он, но тут же сделал вид, что ничего не говорил.
— Где ты пропадал? — спросил его Филипп.
Лаэрт ответил не сразу. На всякий случай он покосился сначала на полное собрание сочинений Дюма и, убедившись, что оно лежит достаточно далеко от хозяина, прочистил горло.
— Ну так где? — спросил Филипп.
— У кота Амадея. Парень живет на широкую лапу: на стенах сплошь картины художника Мурзильо, и вообще. Я спросил, не возьмет ли он меня к себе.
— Это еще что такое? — спросил Филипп строго. — Опять ты за свое?
Лаэрт всхлипнул.
— Никто не любит бедного вампира, — запричитал он, — все его притесняют. Дзи-во-дзер! — пропел он пискляво и осекся. — Зачем вы так с Матильдой, хозяин? Эх…
— Лаэрт, — сухо проговорил Филипп, — по-моему, у вас рецидив.
Лаэрт почесал задней лапой нос, причем от этого движения шкура его облезла, и клочья попадали на пол. Вампир растерянно посмотрел себе под ноги.
— Так, — вздохнул Филипп. — Пробиркинское зелье?
— Горемычный я, — простонал Лаэрт. Он взлетел и шмякнулся об стену, на которой остался висеть его скальп. Лаэрт кляксой сполз со стены. — Значит, все кончено, да?
— Не надрывай мне душу, — сказал Филипп, отворачиваясь.
— Она меня марципаном кормила, — гордо сказал Лаэрт, подбоченясь. — А та будет меня кормить? Я существо нежное, люблю обращение ласковое. Может, ей вампиры не нравятся, хозяин? Я этого не перенесу. Мое сердце разорвется. Филипп вздохнул:
— Чего ты от меня хочешь, Лаэрт? Я сам только с ней познакомился, то есть…
— Ага, — сказал Лаэрт печально, — ага… Так, понимаю. Прощай, несравненная Матильда! Как жесток этот мир. — Расчувствовавшись, он проворно достал откуда-то (кажется, из желудка) вышитой носовой платок и промокнул им глаза, после чего спрятал его обратно. — Так как ее зовут? — спросил он как ни в чем не бывало.
— Ада, — сказал Филипп, испытывая неловкость оттого, что приходилось раскрывать имя любимой.
— Так, — многозначительно сказал Лаэрт. — И где вы с ней познакомились?
Филипп нехотя отвечал на все его вопросы. На Лаэрта было жалко смотреть; он таял на глазах, и куски шкуры по-прежнему отваливались от него.
— Так вот, — сварливо начал Лаэрт. — Я не понимаю! Я вампир, пусть, но ничто человеческое мне не чуждо. Хозяин, мое сердце обливается кровью!
— Лаэрт, — Филипп предостерегающе поднял руку, — молчи, не то мы поссоримся. Я знаю все, что ты хочешь мне сказать. Я сам себе это говорил тысячу раз, но это не помогло.
— Знаете? — недоверчиво переспросил Лаэрт. — Хозяин, сколько вы знакомы с этой девушкой? Кто она? Откуда она? Я…
— Я люблю ее, — сказал Филипп, — и она любит меня. Ясно? Я ничего не могу с собой поделать. Я знаю ее всю жизнь. — У Лаэрта вырвался жест отчаяния. — Ты хочешь сказать, что я мог бы не встретить ее, не пойди я на ту вечеринку. Но рано или поздно я все равно бы узнал ее. Это… — он запнулся. — Я не знаю, как тебе объяснить. Я даже не знаю, как себе объяснить. Может быть, я вообще ничего не знаю. Но ее улыбка озаряет мою жизнь, и, когда я думаю о ней, у меня словно сжимается вот здесь. — Филипп ткнул пальцем себе в грудь. — И я могу летать, я могу мечтать, я могу все. Только жить без нее я не могу.
Лаэрт притих. Он не нашелся, что ответить, и только подумал: «Все влюбленные — сумасшедшие.
