этого. Филипп попрощался со всеми и занял место в «Черном айсберге». Лаэрт был тише воды, ниже травы. Ада смотрела мимо Филиппа, и ему показалось, что она уже не так любит его. Аэромобиль летел среди облаков.
— Я ничего ему не сделал, — жалобно подал голос Лаэрт. — Даже не укусил! Ну, может быть, чуть- чуть…
По матовой щеке Ады покатилась слеза.
— Лаэрт, — испепелив его взглядом, сказал Филипп, — вы ведете себя неприлично. Выйдите отсюда!
— Вот всегда так! — воскликнул Лаэрт. — Прощайте! — Он открыл дверь и вышел из машины на высоте в девять тысяч метров и столько-то сантиметров. Ада вскрикнула и метнулась к Филиппу.
— Верни его, верни! Филипп!
— Ничего ему не будет, — хмуро отозвался юноша. — Лаэрт!
Снаружи царила тишина. Компьютер чихнул.
— Я не собираюсь простужаться, — заявил он. — Закрыть дверь!
— Я не помешаю? — осведомился Лаэрт, проскользнув в окно и устроившись на своем месте.
Филипп взял лицо Ады и сжал его в ладонях.
— Прости, — сказал он.
— Ничего. — Она улыбнулась. — Ты тут ни при чем. Просто… просто… Ничего.
— Где ты живешь?
— Высади меня у маяка, — попросила она, высвобождаясь.
Филиппу стало больно. Он приземлился на площади у разбитого фонтана и еле выдавил из себя «До свидания». Она приготовилась выйти, но неожиданно обернулась и прижалась к нему всем телом. Филипп поцеловал ее тысячу раз, растроганный до глубины души.
— Как я найду тебя? — спросил он.
— Я позвоню, — пообещала она. Лицо Филиппа омрачилось. — Не спрашивай меня ни о чем! — крикнула девушка, уходя; и Филипп следил за ней взглядом, прильнув к стеклу и не замечая, что из окна другого истребителя на него смотрят чьи-то глаза, далекие и близкие одновременно. На обратном пути Филипп несколько раз встречал эту машину, но не обратил на нее внимания. В машине сидела Матильда.
Сон двадцать шестой
«Филипп…»
Огни аэробульваров растекались по обе стороны от машины. Мимо проносились истребители, везделет с рокотом проволок свое длинное тело. Город жил своей фантастической жизнью, а где-то впереди струился теплый свет маяка.
«Как же так?»
Матильде показалось, что они едут слишком медленно, и она велела увеличить скорость. Ей было душно, и левой рукой она дернула ворот платья, смыкавшегося вокруг горла. Платье послушно преобразилось в вечерний открытый наряд.
«Но Филипп, Филипп… Что же это такое? Почему?»
Маяк летел на нее, ослепляя; еще миг — и он остался позади. Матильда заметила, что машина мчится, как сумасшедшая, и голосом, который не узнала сама, отдала распоряжение ехать медленнее. Роскошный огромный салон неожиданно стал для нее узок и неудобен; она металась, щеки ее горели, она была подавлена, она не понимала ничего.
«Может быть, и его знакомая… Просто знакомая. Подруга детства. Все они назойливы… (Матильда вспомнила Ровену и закусила губу.) Но почему тогда он не звонил мне? Почему?»
Матильда собралась с мыслями, пытаясь подыскать правдоподобное объяснение, но мысли ее словно превратились в хоровод маленьких гномов, которые кружили вокруг нее, корчили рожи и глумились над ней. То она вспоминала об отце, то думала, что хорошо бы ускорить свадьбу, и вскоре запуталась окончательно и безнадежно. В сущности, только одно имело значение: любит ее Филипп или нет; и Матильда неизменно отвечала себе: «Меня? Конечно же, любит!»
«Я поговорю с ним, — решила она. — Интересно, хорошенькая эта девушка или нет? Может быть, какая-нибудь подруга Лаэрта… Но у Лаэрта нет подруг».
Матильда обратилась к бортовому компьютеру:
— Соедините меня с машиной Филиппа.
— Машина на связи, — доложил компьютер.
— Нет, не надо, — сказала Матильда, помедлив.
«Что я ему скажу? Что следовала за ним? Что видела его с той девушкой? Но ведь ничего не произошло. (Так она думала.) Филипп скоро будет со мной, никто его у меня не отнимал. Все хорошо… как и должно быть».
Но самой ей почему-то было горько, и впервые в жизни Матильда почувствовала, что ей больно.
Толстый вирус сидел в стеклянной банке и в глубокой тоске. Профессор Пробиркин, в халате, очках и резиновых перчатках, порхал по лаборатории, мурлыча себе под нос. Руки его не знали устали: то они поправляли какую-нибудь колбу, то листали журнал, то выбивали на столе барабанную дробь — привычка, которую вирус не переваривал совершенно. К тому же профессор любил разговаривать сам с собой, обожал крепкий лимонад и жареные семечки. Любимым его изречением, вырезанным на стене золотыми готическими буквами кириллического профиля, было: «Думать вредно». Другое его изречение, которое он часто повторял, гласило: «Все — суета, кроме диссертации». Диссертация, которую поклонник лимонада защитил в юношеском возрасте, лет примерно восемьдесят назад, носила название «О членах у членистоногих и член-корреспондентов» и произвела среди ученых настоящий фурор. Пробиркина произвели в гении, и по скромности он принял это звание, обязывающее остальных (то бишь негениев) относиться к нему с опасливым почтением. Настроение у Пробиркина было превосходное: он только что закончил серию важных опытов, в которых участвовал вирус, и опыты эти дали именно такие результаты, каких и ожидал профессор, то есть никакие, что само по себе уже являлось важнейшим результатом. Итак, Пробиркин блаженствовал, или, как сказал бы Орландо, пребывал в полном шоколаде, а вирус с тоской следил за ним сквозь толщу своей стеклянной тюрьмы.
Проходя мимо банки, профессор подобострастно хихикнул (он всегда смеялся одинаково) и пощекотал ее. Вирус отпрянул: он ненавидел, когда с ним так обращались.
— Как самочувствие, дружок? — нежно спросил Пробиркин, прямо-таки лучась довольством.
— Отлично, — угрюмо отозвался вирус, дергаясь от злобы, — сквозь меня уже пропускали двадцать тысяч вольт, замораживали в жидком недороде и твердом азиоте. Что вы на этот раз придумали?
— Хе-хе-хе! — проскрипел Пробиркин, и его круглое брюшко затряслось. — А ты молодец, молодец. Значит, ничего не вышло, а? Даже в недороде!
— Да, я совершенство со всех точек зрения, — самонадеянно признался вирус, — и вы ничего не можете с этим поделать.
— Таким мы тебя и создали, дружок, — хихикнул Пробиркин, просматривая на свет колбу, в которой болталась какая-то мутная жидкость.
— Да? — ощерился вирус. — Я принадлежу матери-природе. Только она могла создать меня, а вы — используете.
— Но-но, не спорь со мной, — недовольно сказал Пробиркин, — мне лучше знать.
— Количество ублюдков среди человеческого рода, — усмехаясь, заговорил вирус, — свидетельствует о том, что вы даже сами себя толком воспроизвести не можете. Вообще, создавать не по вашей части; вот разрушать…
Пробиркин строго постучал по столу.
— Разболтался ты очень, — сказал он, швырнув колбу на полку через всю лабораторию. — Ничего,
