Показался эшелон, и он тоже не очень походил на мои воображения, я ждал, по крайней мере, бронепоезд – черная броня, размалеванная крестами, ощетинившаяся пушками и пулеметами, а показался обычный товарный состав. Сначала обязательные платформы, забитые металлоломом, локомотив, сразу за ним вагон, после которого уже следовали платформы, накрытые брезентом. Под брезентом первых платформ угадывались ящики, скорее всего снарядные.
За ними танки. В них не нашлось ничего грозного, они походили, скорее, на слонов, укрывшихся от дождя, хоботы торчат в небо.
Последними катились цистерны. Две штуки, крашеные белой маскировочной краской. Топливо. Керосин, эрзац-бензин, или чем там их откармливают, под брюхом оранжевые разводы. Мне стало жаль добра, столько пропадет зазря совсем, одной такой цистерны хватило бы целой деревне, и не на год, а… не знаю, насколько, лет на пятьдесят, не меньше, свет был бы каждый день, а мы сейчас все это в распыл. Непонятно, не по себе от бессмысленности, вот паровоз взять, чтобы его построить нужен целый завод, да не один, а много, и сотни людей, тысячи, и они все должны думать, работать на протяжении многих дней, а тут раз, несколько секунд и вся эта работа превращается в бесполезный хлам, в неспособную дрянь.
Эшелон шел быстро, совсем не так как предыдущий поезд, целеустремленно поспешал к фронту. На каждой платформе по часовому, сидят, мерзнут, мечтают о кипятке, скоро станция и можно хлебнуть кипятку, и заварить кашу, лечь…
Состав приблизился, платформы дребезжали, паровоз блестел краской и маслом, я увидел сосредоточенное лицо машиниста, кричащего что-то помощнику, я успел подумать – кто он, русский или немец, и тут как раз все и началось.
Откуда-то, точно из-под снега, выскочил Ковалец, а может точно из-под снега. Он был не похож на себя, исчезла вся красота и гладкость, лицо оказалось перекошено яростью, в руках доска метра полтора длиной с закрепленной взрывчаткой. Полушубка нет, шапки нет, тоненький вязаный свитер. Ковалец кинулся к поезду через снег, высоко выдергивая ноги, точно выплясывая дурацкий птичий танец. Его тут же заметили, охранник на платформе сдернул автомат и тут же вскинул руки, пуля пробила ему плечо и солдат упал между платформами, под колеса. Кулаков, снайпер. Машинист загудел, упал еще один часовой, остальные очнулись и стали стрелять по Ковальцу, но его уже было не остановить. Кажется, он что-то орал, я бы орал, точно, как тут можно не орать?
– Не стрелять! – крикнул Саныч.
Мне. Я и так знал, что стрелять нельзя, рано, можно задеть Ковальца, только Кулакову можно.
Ковалец подскочил к рельсам перед первой платформой, сунул бомбу, и отпрыгнул в сторону, откатился, завяз в снегу, немцы стали стрелять гуще и отчаяннее, я подумал – вот сейчас в него точно попадут, но не попали, Ковалец перекатился, и еще перекатился, и тут грохнуло, почему-то глухо, в стороны полетела земля и снег, так что я даже подумал, что бомба не сработала на полную мощность.
Но я ошибся. Первая платформа словно наткнулась на невидимую преграду, железный лом разлетелся в разные стороны, вторая смялась в гармошку, паровоз поехал в сторону. Сначала передними колесами взборонил мерзлую землю, замер на секунду, и тут же его сзади ударил вагон и танки. Удар получился громче, чем взрыв, тендер сплющило, уголь плюнул фонтаном. Паровоз устоял, не опрокинулся, а вот вагон выдавило в сторону, он упал на бок. Первая танковая платформа опрокинуась и танк вывалился.
Остальные платформы устояли.
Тишина.
Стало холоднее, и пошел снег, я задрал голову – никаких туч, взрыв стряхнул снег с елей и теперь он опускался на нас, и солнце светило, грибной снег, никогда раньше такого не видел.
Потрескивание металла и все, ни стрельбы, ни огня. Крики. В упавшем вагоне ругались по-немецки, орали, затем начали биться окна и наружу полезли люди. Саныч сжал мне руку и помотал головой – стрелять рано, надо подождать, пока выберутся все. И мы ждали. Стрельба все-таки началась, правда, не с нашей стороны, один из часовых поднялся на ноги, и теперь стрелял не целясь, по сторонам, бестолково, из карабина, правда недолго – щелк, и он тоже упал, вперед, в снег под насыпью.
В вагоне закричали громче, и из окон повалили уже многочисленные фашисты, из тамбура тоже, они выбирались, спеша друг по другу как крысы с тонущего корабля, Глебов свистнул, громко, по-разбойничьи, наверное, так свистел Разин, подстерегающий с товарищами жирные купеческие караваны. У меня под ухом рявкнул ППШ, и дальше я почти ничего уже не видел, я вжался в приклад автомата и надавил на спусковой крючок.
Саныч учил короткими очередями, но я, конечно, все забыл, лупил мимо прицельной рамки, перед глазами зеленел фашистский вагон с косыми крестами, отороченными белой каймой, и я не видел больше ничего, я ненавидел этот вагон, ненавидел тех, кто выпрыгивал из него. Откуда-то издалека заорал Саныч, стукнул меня в спину, я догадался, что надо короткими, и отпустил курок.
Саныч бил короткими, зло и уверенно, через мою голову перепрыгивали гильзы, я видел, как падают скошенные немцы, сползают по вагону, валятся в снег, и уже не поднимаются, мертвые. Конечно, стрелял не только Саныч, просто остальных я не видел, я вообще вокруг себя ничего не видел.
Из паровоза выпрыгнул машинист с лицом, залитым красным, упал на карачки, и тут же чрезвычайно ловко забрался за колеса, и я понял, что это мой. Я прицелился в колесо, и стал ждать, когда машинист высунется. Но он был не дурак и хотел жить, и тогда я стрельнул рядом, в рельс, пули чиркнули по железу.
Я стал стрелять, стараясь попасть между колесами, чтобы пули отскочили и достали машиниста рикошетом, я обстреливал колеса упорно и тупо, и вдруг справа в кадр вбежал немец, и я выстрелил, он наткнулся на пули, упал и пополз, и тогда я прицелился в него уже по-хорошему.
И я снова попал.
Первый убитый мной фашист. Он лежал, свернув голову, лежал и все, не шевелился, как мертвый, да и на самом деле мертвый.
Не так все случилось, неправильно, по-другому, я должен был видеть его, и он тоже, он должен понимать, что сейчас он умрет… А он в мою сторону даже и не смотрел.
Саныч опять что-то крикнул, и показал мне большой палец.
Бой продолжался.
