передних верхних зубов, и он этой щелью ловко пользовался, как бойницей.
— Это кто тебя учил? — спросил боцман, слышавший разговор. — Кто учил за борт плеваться? Ну? — загремел он. — Я спрашиваю!
С лица Гарбуза не только улыбочка сбежала, но и веснушки поплыли. Все же у него, оробевшего и побледневшего, достало духа ответить:
— Никто, товарищ мичман… Сам выучился…
— Отвыкни! — рявкнул боцман. — Тут боевой корабль! А не Охотный ряд!
Второй юнга, Штукин, был пулеметчиком. Ему нравилось оружие. Мертвой хваткой вцепившись в рукоятки турельного пулемета, он азартно лупил по щиту, и злая гримаса искажала детское, еще не знавшее бритвы лицо. Штукин родом был с Новгородчины, со станции Пола. Его отец, председатель сельпо, партийный, был предан местным негодяем и замучен в лагере, где-то под Старой Руссой. Был Сережа Штукин нескладен, ходил бочком, с Соловков привез себе кличку «Косопузый». Серенький, со стриженой неровной головой, он мне казался дрозденком, выпавшим из гнезда и подобранным людьми.
Ели оба юнги с жадностью, напоминавшей мне блокадную ненасытность бедного Коли Маковкина из подводно-кабельной команды. Он, Маковкин, погиб в июле на «Киллекторе».
Не жалея бензина, мотались мы по заливу, держась протраленной его части, — Вьюгин обкатывал лейтенанта Макшеева, а Дурандин со своими духами (так мотористов называют) — капризные «паккарды», имевшие скверную склонность на поворотах затягивать циркуляцию. Надо, однако, сказать, что после смены винтов «паккарды» развивали отличную скорость, под пятьдесят пять узлов. Не зря Володя Дурандин «уродовался» с ними в Ленинграде.
Но простояли мы в Гакково недолго.
Шла вперед по эстонской земле 8-я армия, проломившая, наконец, немецкую оборону на реке Нарва. Пошли и мы, москитный флот — торпедные и бронекатера, морские охотники. Только мы, с малой своей осадкой, и могли, как бы продолжая в море правый фланг Ленфронта, двигаться вдоль южного берега залива, засоренного минами.
20 сентября группа торпедных катеров высадила роту морской пехоты на остров Большой Тютерс, юго-западнее Лавенсари. Наше звено катеров в этой операции не участвовало. Но в ночь на 21 сентября мы приняли на борт десантников и вышли в море. Снова сидел я в радиорубке и слушал невнятный шум эфира в наушниках. Брезжил рассвет, когда отряд катеров поворотил к берегу. Выглянув из радиорубки, я увидел притуманенную полоску приближающегося побережья. Чернели скалы, торчащие из серой воды.
Я видел бледные лица десантников, сидящих в корме, в желобах торпедных аппаратов. Тускло отсвечивали их каски. Сквозь рев моторов слышались завывания встречного ветра в раструбах вентиляции. Сáтана пéïркала, вспомнилось мне… Когда же кончится эта огромная война, сатана пёркала…
В Кунде десант, высаженный нами, не встретил сопротивления, если не считать разрозненных выстрелов удиравших молодчиков из «омакайтсе» — местного фашистского формирования. Мы всего несколько часов простояли в Кунде у причала, пообедали сухим пайком, и тут раздалась команда:
— Заводи моторы!
Мы помчались дальше на запад и в тот же день высадили десант в Локсе.
А наутро, 22 сентября, большая группа катеров вошла в просторную, ветреную, заголубевшую на солнце, прорвавшемся сквозь тучи, Таллинскую бухту. Впервые я увидел знаменитый силуэт — шпили церквей и башни. Володя Дурандин, стоявший на газу рядом с командиром, указал на самую высокую из башен и крикнул:
— Длинный Герман!
Над Таллином плыли дымные облака, где-то что-то горело, вдруг резко усилилась канонада. За головным катером мы вошли в ворота Минной гавани. Взглядам нашим предстала страшная картина разора: акватория гавани завалена подорванными, полузатонувшими судами, сброшенными взрывами в воду подъемными кранами, причальные стенки взорваны через каждые десять — пятнадцать метров. Не ошвартуешься! Но вот головной катер направился к огромной черной барже, уцелевшей в углу гавани. Стали швартоваться к ней, десантники хлынули на берег, пошли прочесывать военный порт. Поднялась было стрельба, но вскоре утихла. Противник покидал Таллин. В город втекали колонны танков и машины с войсками Ленфронта. Часам к четырнадцати Таллин был освобожден полностью. Над Длинным Германом взвился, заполоскал на ветру красный флаг.
Катерники забухали сапожищами по железной палубе баржи. Выскочил наверх и я. Кто-то крикнул зычно:
— Эй, братцы, не курить! На барже бензин!
И верно, ее трюм был загружен металлическими бочками. Слили немного, да, это бензин, и вроде подходящий. Командир отряда приказал одному из катеров залить баки и выйти на рейд — проверить, как потянут моторы на трофейном бензине. Моторы тянули прекрасно. Тут же все катера стали заполнять баки.
Наступление требует много горючего. А наши бензозаправщики, само собой, еще не прибыли в Таллин.
Вперед, вперед, вперед!
Следующий день начался дождем и штормом. Следом за гвардейцами дивизиона Осипова наш отряд ворвался в порт Палдиски. Часть катеров сразу же была направлена еще дальше — высаживать десант на остров Осмуссар.
В Палдиски мы простояли почти трое суток. Не то пережидали шторм, ревевший на заливе, не то дожидались, когда штабы фронта и флота спланируют очередную операцию.
Тем временем, судя по обрывкам радиопереговоров, которые я выхватывал из эфира (ох и забит же был той осенью эфир!), войска Ленфронта, безостановочно наступая, выходили на западное побережье материковой Эстонии. И теперь, по логике вещей, флоту предстояла высадка оперативных десантов на острова Моонзундского архипелага.
Операция затевалась крупная.
Еще посвистывал ветер в антеннах катеров, еще проливались из плывущих туч холодные дожди, но шторм терял силу. Ветер явно убивался. Замерзшие в своей дюралевой коробке (а мы теперь жили на катере, спали вповалку в самом теплом месте — моторном отсеке, питались сухим пайком), мы выскакивали на бетонную стенку, затевали беготню и потасовки, чтоб согреться. Лейтенант Макшеев учил юнг боксу: они вдвоем наскакивали на него, тыча костлявыми кулачками, а он, посмеиваясь, отбивался левой, обмотанной ветошью, и вдруг делал быстрый выпад правой.
— Не топтаться, а прыгать! — Макшеев пританцовывал по-боксерски. — Резче удар, Штукин! Не царапай воздух! Ну, всем корпусом — вперед!
Тут из люка моторного отсека высунулась растрепанная льняная голова Дедкова.
— Гарбyз! — крикнул он неумелым командирским дискантом. — Я тебе чего сказал? Почему масляный фильтр не почищен? Гарбуз!
— Да обожди ты! — Юнге бокс был интереснее масляного фильтра. Он с азартом наскакивал на лейтенанта.
— Брек! — сказал Макшеев, опуская учебную руку. — Что за «обожди» командиру отделения? Немедленно на катер, юнга!
Тот утер кулачком прослезившийся нос и пошел, ворча:
— Не дают угреться… Какой я тебе «арбуз»? Гáрбуз я…
Он нырнул в моторный отсек, оттуда послышались возбужденные голоса. Дедкову, исполнявшему обязанности командира отделения мотористов, нелегко было утвердить себя в этой роли. Крутой ветер торпедных атак еще не совсем выветрил из него неуверенность и испуг забитого хлопчика. И нагловатый юнга эту неуверенность, конечно, учуял. Меж ними то и дело возникали, скажем так, недоразумения. Дурандин уже грозился отправить Гарбуза на «губу» — только где же сыщешь ее в десантных операциях, в наступлении, в бурных наших рывках на запад?
За волноломом кипел залив, вскидывались рваные серебряные гребни. На продутом ветрами
