Мир тесен

стирка…

— «Баня, стирка»! — передразнил Сашка. — Я гляжу, ты живешь — кум королю, сват министру.

— Я всегда хорошо устраиваюсь, — подтвердил я. — Не болван же я какой-нибудь, чтобы плохо устраиваться. Пошли.

— Да погоди ты! Сам устроился, а мне не надо? Ладно, иди вешай свой листок. Я после ужина приду.

— А в Мартышкино к себе не уйдешь?

— Чего мне там делать? — Сашка знаком велел мне слушать и с выражением произнес:

По деревьям лазая,
Понял я загадку, века:
Превратился разом я
Из мартышки в человека.

Вечером у нас в клубе было торжественное собрание, комиссар района сделал доклад, потом начали крутить картину «Георгий Саакадзе», но мы с Сашкой смылись и долго ходили по темному снисовскому двору — от старого Итальянского дворца до передающего центра и обратно.

Сашка рассказывал, как висел «между небом и землей». Линия фронта (восточная граница Ораниенбаумского пятачка) проходила между поселком Мартышкино и Новым Петергофом. На окраине разбитого полусожженного поселка и находился наблюдательный пост СНиС — вышка над каменным сараем, а неподалеку землянка, в которой жили четверо — командир поста, два сигнальщика и радист, тут же, в землянке, была и рация. Большую часть времени Сашка проводил на вышке, хорошо вписанной в окружающие сосны. Оттуда он видел все, что делается в занятом немцами Новом Петергофе и на приморском шоссе, наблюдал за передвижениями противника, за взлетающими самолетами, за вспышками в стене леса — очень наловчился в засечке стреляющих батарей, пеленговал их и, соответственно, оповещал обо всей обстановке. На пост сыпались немецкие снаряды. Одного сигнальщика, Сашкиного напарника, тяжело ранило осколком. А Сашке везло. Недавно, в октябре, фрицы сбили-таки вышку, она согнулась, ушла из-под ног. Сашка уцепился за сосновую ветку и повис «между небом и землей» и висел до конца обстрела, а потом, оглушенный, слез с дерева. И — ни одной царапины! А сегодня произошла замена личного состава мартышкинского поста, и вот он, Сашка, вернулся в родимый Краков. И это очень плохо. Не потому, что так уж он сроднился с Мартышкино (хотя и это есть), а потому, что в Рамбове, куда ему иногда удавалось уволиться, есть одна хохлушка-болтушка лет за тридцать, докторица из армейской части, сама из города Кобеляки.

— Кобеляки? — переспросил я. — Врешь небось. Нету такого города.

— А вот и есть! В Полтавской области. Давай после войны поедем в Кобеляки! Я ей обещал, что приеду.

— Ты обещал, ты и поезжай, — сказал я. Тут у меня в груди сладко заныло при мысли, что послезавтра свидание с Катей. — Сашка, а куда теперь тебя назначат?

— Да не знаю еще. На какой-нибудь пост. Может, на Толбухин.

Мы обогнули желтый флигель и вышли к Обводному каналу. В канале, в воде, затянутой блинчатым льдом, похожим на крупный паркет, стояли два братца-тральщика, приготовившиеся, должно быть, тут зимовать. С тральщиков доносились лязг металлических дверей, голоса, фырканье пара и другие звуки жизни. Мы побрели вдоль канала. Было сыро, темно и холодно, сеялся снежок, белыми погонами ложился нам на плечи.

— Сашка, — сказал я, — знаешь, что я часто вспоминаю? Наш снисовский домик на Ханко. Помнишь? Какой он был уютный, из чистых белых досок. А сирень какая была!

— Помню домик, — сказал Сашка высоким голосом, — помню и сирень. — И, помолчав: — Мы с тобой, Борька, все должны запомнить. Как говорил твой Монтень? Если человек не уверен в памяти…

— …ему не следует отклоняться от истины.

— Точно. А если память крепкая, то и подавно. Нам после войны память очень понадобится.

— Для чего?

— Ну, людям рассказать.

«После войны»… Я и не думал, что будет после войны. Сегодняшний день поглощал все силы — чего уж там думать о будущем. Да и, признаюсь вам, страшновато было думать о будущем без мамы, без Кольки Шамрая… без Ирки… Если доживу до этого будущего, то махну куда-нибудь на юг — отогреться, в теплом море покупаться, вонзить зубы в красный сладкий арбуз… С чего вдруг представился мне послевоенный арбуз? Странно…

— Я, Борька, много стихов насочинял. Ночью на вышке, если все тихо, и только звезды шебуршат над головой…

«Как это — шебуршат?» — хотел я спросить, но промолчал.

— …сосновые ветки под ветром, но кажется, будто звезды шуршат… Тут-то и идут стихи… Одна строчка, другая, перехлестываются, ищут друг дружку по рифме… Потом, после вахты, поспишь — и на бумагу. Тут и выходит, что почти все — мусор. Но маленько все же остается. Вот послушай.

Мы ходили взад-вперед вдоль канала, и Сашка читал стихи. Я слушал с удивлением. Это были не похабные двустишия, в которых он, собака, был так силен, и не сатирические вирши про Гитлера с Геббельсом, какие все чаще появлялись за его подписью во флотской газете, — нет, это были стихи… просто стихи…

Он читал подряд, одно стихотворение за другим, а я слушал и удивлялся все более, потому что… потому что…

Как хочется мне тишины!
Когда мы вернемся с войны,
Я в лес углублюсь, чтоб опять
Прохладу его испытать.

Но лес не сомкнется листвой,
Как встарь, над моей головой.
И с детства знакомый ручей
Меня не узнает. «Ты чей?» —

Мне крикнет синица с сосны.
«Я прежний», — хотел бы сказать.
Но разве мы сможем солгать,
Когда возвратимся с войны?

— Сашка, ты здорово стал писать! — вырвалось у меня.

— Еще не здорово. Но я научусь… Борька, хочу посоветоваться с тобой. Меня зовут в газету.

— Ты же и так печатаешься…

— И так, а они хотят — эдак. — Сашка насмешливо выпятил толстую нижнюю губу. — Короче, хотят