— Готова! — довольный Прокоп улыбался. — Я ей прямо в башку…
— Ну и дурак! — Никита еле сдерживал себя.
— Так… ты же сам…, первый…, Микитка… — растерялся мужик, мало что понимая.
— А я еще больше, чем дурак!
Сильно отстал от всех Оула. Он прекрасно знал это тупиковое ущелье. Однажды, много лет назад они с мужиками уже загоняли в него волков и хорошо поквитались тогда с серыми. Может поэтому, как бы по памяти он сначала и погнал свою упряжку к его входу со стороны долины, но потом почему-то передумал и повернул в обход, через гребень.
На гребне Оула появился немного в стороне от Виталия с Ромкой. Поняв в чем дело, он ахнул!.. Ноги отказались слушаться. Оула смотрел на припавшую к земле медведицу и мысленно гнал ее… Гул копыт заполонил все ущелье. Кричать было бесполезно, хотя он, оказывается, и так кричал что было сил Никите и всем остальным, кого видел. Его «нет, нет, нет!..» тонуло в гуле. Он даже крикнул то, о чем боялся думать, не то, что произнести, то, что кричал только однажды, очень давно в тайге и что помогло-таки в подобной ситуации… Спохватившись, поднял карабин, передернул затвор, и… его выстрел совпал с выстрелом сына. Когда медведица после первого выстрела все же вскочила и попробовала даже помочь своим медвежатам, Оула обрадовался: «Помогло!» Но выстрел старого Прокопа будто рикошетом попал и в него… Окаменев, он смотрел на распластанную медведицу, снующих вокруг нее малышей и ничего не понимал, смотрел на зверя, а видел… Оула потряс головой и опять уставился на далекий склон, где произошла трагедия: нет, не может быть!
Виталию, как и тогда в вертолете опять довелось подсмотреть что-то очень личное и сокровенное в Саамове старшем. Он видел и понимал, что с Нилычем произошло что-то из ряда вон…, что-то по другую сторону обычного сознания, что-то запретное даже для него самого…
Увидев, как безвольно выпал из рук деда карабин, и как тот отстраненно побрел куда-то совсем не туда, Ромка кинулся следом, однако Виталий резко остановил паренька:
— Вот сейчас к нему нельзя, милый. Наблюдай со стороны, но близко к своему деду не подходи. В такие минуты мужчине надо побыть одному.
— А что с ним, Виталий Николаевич!?
— Скоро узнаешь. Станешь большим и узнаешь.
Оставив Нилыча и Ромку, Виталий осторожно спустился с сыпучей кручи. Он не спешил. Словно знал, что его ждет там, на том месте, где была застрелена медведица. Там уже вовсю суетились мужики. Долго обходил скальный выступ, перебрел ручей, напился из него, даже посидел какое-то время. А когда все же подошел, то удивился не шкуре зверя, вывернутой мездрой кверху, которая ярко светилась своею легкой лиловостью, и не второй шкурке, размером в портянку, а тому, что лежало на темно-серых камнях — белому, в жировых отложениях телу медведицы, очень похожему на тело… человека! Раскинутые лапы-руки, длинные когти-пальцы, плечи… «Не может быть! Не может быть!» — Виталию стало плохо, чуть не наступив на второго, последнего оставшегося в живых медвежонка, привязанного к огромному камню, он торопливо пошел к воде. В голове, будто кто хлестал кувалдой, бился, что было сил, стараясь выскочить наружу и разразиться нечеловеческим! Это надо было остановить, остудить, унять.
Оула медленно спускался по ровному склону, однако каждое движение давалось с большим трудом. Налитое свинцовой тяжестью тело дрожало. Руки оттягивали плечи, те гнули позвоночник, а все огромное туловище выгибало ноги. Казалось, он только сейчас почувствовал, что весь состоит из суставов, подвижность которых вдруг резко сократилась. Он даже слышал их скрип.
Подойдя к ручью, Оула с облегчением опустил свое тело на землю. В груди продолжало метаться сердце. Оно попало в капкан и, несмотря на острую боль, отчаянно вырывалось из цепких стальных клыков, исходя кровью. А он ничем не мог себе помочь.
«Ты во всем виноват… и только ты! — слышал он собственный голос. — Столько лет прошло, думал, забудется, пройдет, как детская болезнь!.. А-а нет, хрен те в лоб, старый…, скорее наоборот, то что было давно, крепко и прочно засело в твоей бестолковой башке!»
Оула зажмурился и громко застонал: «Зачем я выжил тогда…, зачем живу?!.. Столько людей из-за меня…, а я все живу!..» Раздутая голова упруго пульсировала в такт сердцу…
Открыл глаза. Маленький, в полметра высотой водопадик хрустально сверкал, щедро разбрасывая вокруг себя солнечные зайчики, сам с собой разговаривал, уютно бубнил, что-то напевал в облачках пены, которые сам же себе и сотворял падающими с высоты прозрачными струями.
Оула бессмысленно уставился на этот живой хрусталь. И чем дольше смотрел на его струи, тем все больше и крупнее они становились. Усиливался и шум падающей воды. Уже не тоненькая песенка, переходящая в невинное ворчание, доходила до его слуха, Оула слышался грозный грохот настоящего водопада. Он будто опять почувствовал на лице водяную пыль и рыбный дух реки, которая, срываясь с пятиметровой высоты, с отчаянием падала на голые острые камни, дробясь то ли на слезинки, то ли на бриллиантики…
Как они тогда брели к этому водопаду, как спешили, чтобы уйти от страшного места, осмыслить все, что произошло, подумать о том, что их ждет впереди…. Никто из них ничего подобного раньше не видел. Целая река, по которой они шли за одним из скалистых поворотов, будто подпрыгнула вверх и лавина воды теперь падала прямо с неба…
Вторая неделя заканчивалась, как они вышли из юрты деда Нярмишки. Старый лекарь, поставив на ноги Максима, осторожно намекнул, что у кедра на Красном ручье его дожидается казенная лодка и, что, мол, если он готов, то его туда проводят…
Максим ответил не сразу. Хотя все время только и думал о случившемся, о своем теперешнем положении. Каждый лишний день, проведенный у вогулов, был не в его пользу. Надо было возвращаться и как можно скорее. Но в то же время возвращаться назад — почти наверняка пойти под статью, размышлял Максим. И хорошо, если навесят служебное преступление, что-то вроде за дискредитацию власти. А могут, причем очень даже вероятно с горяча, вколотить пресловутую пятьдесят восьмую, часть третью!.. Почему бы и нет, раз он несколько дней общался с «контуженным». Анохин, выгораживая себя, такое напоет начальству, мало не покажется. Вот и думай, ломай голову, и все равно, хоть так, хоть эдак, придется гимнастерку на зековский клифт менять…
Максим ошибался. Во-первых, с отъездом столичного капитана ситуация в их подразделении нормализовалась и страсти по «контуженному» улеглись. А во-вторых, после смерти Щербака и Гоши произошла драма и с Анохиным.
Увидев страшную гибель капитана, Анохин тогда словно обезумел. Долго бежал наугад, пока не пришел в себя и не сориентировался. Он без особого труда определил, в какой стороне Красный ручей и повернул было туда, но не сделал и двух шагов — метрах в десяти, пригнув голову к земле и не сводя с него желтоватых глаз, стоял волк, тот самый серый гигант!
И опять каменистые кручи, забитые прошлогодним снегом распадки, ручейки и речушки, светлые опушки и темные чащи… Анохин уже не ориентировался. Если замедлял шаг или вовсе останавливался, сразу же, тут как тут почти из-за каждого дерева или камня появлялись волки, скалили зубы и норовили на него наброситься…
Через пять дней смолозаготовители из маленькой Чернаевки, что в семидесяти километрах южнее Нярмишкиного юрта, обнаружили в лесу еле живого человека неопределенного возраста, в рваной армейской одежде и, как они определили, слегка блаженного. Привели в деревню, пристроили на конском дворе. Лето жил, а к зиме помер, так и не назвав себя, да и вообще не произнеся ни слова.
Вот и остались из всей Щербаковской команды Максим Мальцев, да Лаптев с Кузьмичом — капитаном-механиком катера, на котором они приплыли, которые, в свою очередь, без особых приключений добрались до лагпункта и доложили начальству, что наказывал Щербак.
И вот, после мучительных раздумий Максим пришел к выводу, что не стоит торопиться в тот ад, который он видел каждый день на протяжении года с караульной вышки через колючую проволоку. Особых надежд на светлое будущее он не питал. Тем более, что по окончанию службы он все равно хотел заниматься тем, что определил для себя как делом жизни — поиском Золотой Бабы!.. А по воле судьбы, он как раз находился примерно где-то в тех местах, где по архивным документам и следовало начинать поиски. Здесь был ее дух, и Максим это чувствовал, сюда доходило ее незримое свечение, и он это «видел», ощущал
