Лева подошел к Карлу:
— Что с ними делать? Если водка — ноль пять на троих. Если сухонькое — надо много. Давай бормотухи на двоих. С моим рубчиком хватит.
— Лева, Лева, — качал головой Карл, — ну как Малчик пойдет с тобой в разведку? Значит, так. С Малчика — рубчик, с Валюнчика — два. Получается — водка и сухое. Армянское белое по рубль четырнадцать.
— Только я не побегу, — предупредил Малчик.
— А кто? — неожиданно грозно вскинулся Валя.
— Тихо, тихо, — приседая сказал Лева, — я пойду. А ты, Малчик, пойди по теткам — в архив, в библиотеку — и попроси объедков.
— Ладно, — обрадовался Малчик.
— Нинель Семеновна, — слышался его голос из коридора, — Лева хочет объедков! Нонна, подайте голодному Льву Михайловичу! Шурочка, Валюнчик велел дать ему много хороших объедков!
— Вот сволочь, — засмеялся Паньковский. — Тем более, у меня вот суп диетический.
Малчик принес тарелку бутербродов — с колбасой, с сыром, соленый огурец, котлету и яблоко.
— Ну что? — спросил Карл.
— Ругаются, — пожал Малчик плечами.
По средам Карл и Лева ходили в Машковские бани, в соседнем дворе. Все ПТБ ходило в эти бани по разным дням. Начальство знало и, кажется, завидовало. Захватывался час до обеда, час после — времени было достаточно.
Времени было достаточно, дни повторялись с точностью до фразы, до грамма, все было заведомо известно, можно было бы и не приходить, можно было уже и не жить вовсе. Все правильно, думал Карл, тридцать семь, Пушкин бы на моем месте уже застрелился.
С утра лил сентябрьский дождь, по пыльному окну подвала текли широкие волнистые струи, трещала над головой трубка дневного света. Все молчали, шуршали чем-то, говорить было невмоготу. Вдруг Карл услышал лай, тоскливый собачий лай, и понял не сразу, что лает он сам, и, поняв, залаял свободнее, вдохновеннее, во весь голос, почти счастливо. Малчик оглянулся и жалобно подвыл без улыбки. Валя сидел, опустив голову.
— Але, але, — сказал Алеша, — а-а, приехал? Ты где? Давай, подруливай. Что взять? Никак забурел?
— А знаешь, ничего пока. У меня тут портвяшок есть, а там разберемся.
— Ну, ты совсем Вольтер, — сказал Карл, — работы Гудона.
— Гудон-мудон, — проворчал Алеша, — проходи в кабинет.
Узкую восьмиметровую свою комнату в коммуналке Алеша называл кабинетом. Была еще одна комната, побольше, спальня и гостиная, там некогда пребывали Ольга и Аленка, но Ольга ушла, забрав дочку, Алеша комнату запер.
Письменный стол стоял у окна, левую стену занимал стеллаж с книгами, на правой висела непомерно большая копия модильяньевской обнаженки, Ольгина работа, под картиной стоял диван.
— Ну, рассказывай, — Алеша достал из-под стола початую бутылку портвейна. — Когда приехал, что Татьяна, как дети-мети…
Карл знал, что это не простая вежливость, что Алеша ждет отчета, и рассказал что смог.
— Значит, в общих чертах все в порядке, — подытожил Алеша. — Ну давай, как ты говоришь, со свиданьицем. Стихи пишешь? — поморщился Алеша от колбасы. — А я вот перевожу туркмена. Говно полное, но, знаешь ведь, из всех форм литературных заработков эта самая приемлемая. А они ребята простые, приехал туркмен и говорит: «Алеша, что хочешь?» Коньяк какой-то местный приволок, чуть ли не ведро, ночевал даже у меня тут, на диванчике. По-русски едва «мама» говорит, и подстрочники такие же. Ну да пес с ним, разберемся.
В большом настоящем арбатском окне никак не успокаивалось небо, вечерело слегка, но было еще холодным и быстрым. Под высоким потолком кабинета медлил дым, подплывал к форточке и вываливался. Карл вытянул ноги и прикрыл глаза — все-таки устал.
— Устал все-таки? — спросил Алеша. — Мы вот что сделаем: допьем, я дождусь одного звонка, и мы, не загадамши, поплетемся в клуб. Годится? Да, кстати, хотел спросить, что там с Эдика повестью?
— Да ничего. Любка показала Борису Михайловичу. Прочел, обрадовался. Ребята, говорит, вы все мудаки, а Эдик талантливый…
— Ну, это само собой, а по делу?
— По делу, сказал, будет долбить то ли «Знамя», то ли «Октябрь», не помню. Шансов, говорит, немного. Да оно и естественно. Хоть и классик Борис Михайлович, но это не Шолохов.
— И даже не Михаил Алексеев, — скривил тонкие губы Алеша.
«Понятно», — подумал Карл.
— Ну а что девушки — Люба, Юля, Люся?
— Люба — Люба вся в старухах, Люся пашет в своей мастерской, а Юля — мать-героиня, по ночам переводит то Валери, то каких-то хохлушек для «Юности». Да я и сам их давно не видел. Ну да, с апреля.
— Ясно с вами, — сказал Алеша. — Никудышные ребята. — Да, Томка звонила из Одессы, сказала, Эдик собирается в Москву, собственноручно, так сказать, навести шороху. А что, неслабо было бы.
— Да врет он, не соберется…
Томка, подружка Эдиковой Ленки возила в Москву завмагов на экскурсию. Прошлым летом увидел ее Алеша на кухне у Карла — маленькую, клокочущую, колоритную, неслыханную, обалдел, и тут же скрал, свел с кухни прямо в ночь, в кедах сорок пятого размера, заменяющих шлепанцы.
Они вышли. В подъезде над Алешиной дверью Карл увидел дырку непонятного назначения.
— Небось, подслушивающее устройство, — косо как-то пошутил он.
— Хоть бы кто-нибудь подслушал, — вздохнул Алеша.
Переулками, мимо дома Цветаевой добрались они до ЦДЛ. Карл бывал здесь иногда, в основном с Алешей, если вместе — ничего, но когда они договаривались встретиться у входа и Алеша опаздывал, это была пытка.
Он не был членом Союза, и его не пускали, проходили, хлопая тяжелой дверью, деловитые и расслабленные, веселые и сердитые, Карл чувствовал себя рождественским мальчиком у барского подъезда, злился на себя, на Алешу, на знакомых, которые недоумевали:
— Что ты здесь мерзнешь? Пойдем. Или ты встречаешь кого-нибудь?
В Цветном зале, лягушатнике, было людно, у буфета была очередь. Они заняли. Алеша, извинившись, исчез, сказал, ненадолго.
— Давай, давай, — отпустил Карл. — Не торопись, бабки у меня есть, так что справлюсь.
Пожилая Валя работала быстро, фамильярничала по-матерински, очередь двигалась. Алеша все-таки подоспел, даже занял места за столиком, у стенки, под светловским шаржем Игина. Под Светловым была прибита полочка, на ней стояла стопка с вечной водкой, прикрытая сухариком. Карл подозревал, что эту стопку украдкой опорожняет время от времени какой-нибудь молодой разухабистый сибирский поэт, и даже придумал для него особый, светловский, мстительный колит.
Над залом шумел ветерок, теплый и затхлый, как на одесском базаре, где-нибудь под стеночкой, позвякивали ложечки. Красномордый, с бородкой клинышком, грозно читал стихи двум перепуганным с виду девицам, меж столиков высился кто-то белотелый, чернобородый, раскачивался с пятки на носок, зацепил не глядя пробегающего старичка, закричал, округлив глаза:
— Ты знаешь, кто я? Я — Копец! — поцеловал пойманного взасос и отшвырнул.
Когда водку выпили, а кофе остыл, Алеша подозвал то ли официанта, то ли уборщика, попросил:
— Эдюня, сделай нам два по сто.
Эдюня кивнул и вскоре принес две кофейных чашечки с водкой, да еще и на блюдечках.
— Прямо как в чайхане в твоей Туркмении, — усмехнулся Карл, — там тоже дуют водку из чайников, чтоб стариков не оскорблять.
— Да он не имеет права, — объяснил Алеша.
Трезвый человек за их столиком торопливо допил свой кофе и ушел. Алеша помахал кому-то рукой.
