– Держись! – предупредил я, надевая шлем. – За меня держись!
Тарахтенье мотоцикла и шлем на голове не способствовали воркованью затерянных в зарослях голубков; последнее, что я услышал перед тем, как покатить по освещённой фарой тропинке, было её сомнение относительно моей способности довести женщину целой и невредимой.
– Надеюсь, не перевернёмся? – закончила она, обхватывая мой живот.
Вопрос был риторическим, на него можно было не отвечать. И я воспользовался такой возможностью.
Ночные поездки по лесной холмистой местности, да ещё отягощённые ответственностью за барышню, к которой отнюдь не равнодушен, не способствуют быстрой езде, – пять километров мы преодолевали минут двадцать.
Мотоцикл с тарахтеньем вырвался из леса, растревожил тишь, будто вымершего, посёлка. Ему ответило только ленивое нестройное тявканье. Я с трудом отыскал выкрашенный в салатный цвет забор, за которым выделялась крытая новой жестью крыша. Калитка было достаточно широкой, я легко вкатил мотоцикл на вымощенную плитками дорожку. Запер калитку на засов, снял шлем и тут же услышал:
– Так это здесь тебя ждёт постель? – спросила Вика, осматривая двора и бревенчатый сруб с кирпичной пристройкой.
– Что-то имеешь против? – я обернулся к ней.
Она пожала плечами.
– Нет, если в доме найдётся ещё одна постель.
– Значит, не хочешь делить ложе со мной?...
Я покатил мотоцикл по дорожке к резному крыльцу.
– А тебе не кажется, ведёшь себя слишком нагло? – в спину мне холодно заметила Вика. – Я знаю тебя всего третьи сутки, а ты только и делаешь, что набиваешься в любовники. Мне это не нравится. Как только я терплю!
– Слишком длинный спич для моего голодного желудка. – Я поставил мотоцикл на опорные ножки и поднялся на крыльцо, достал полученный у адвоката ключ. – Дай мне выпить, перекусить, а уж потом, как говорят в сказке, пили меня.
Открыв дубовую дверь, я нащупал выключатель, и с вспыхнувшей лампочкой попал в чистую уютную прихожую. Кухня была в кирпичной пристройке. В одном её углу урчал работающий холодильник, в другом установлена газовая плита, середину занимал стол в окружении двух мягких табуреток и трёх стульев. За стеклянными створками настенных полок виднелись цветастые коробки и банки. В ящиках стола под полками я нашёл спички и зажёг конфорку. От огня потянуло теплом. Прихватив эмалированное ведро, я опять вышел на свежий воздух. Свет от окна рассеивался в темноте и задевал лицо и скрещенные на груди руки Вики. Она застыла у крыльца, у губ яркой точкой пылал конец сигареты.
– Никто не собирается тебя пилить, – сказала она, когда я прошёл мимо, направляясь к колонке.
Пока вода наполняла ведро, я внимательно посмотрел на девушку. Она показалась мне какой-то далёкой, чужой. Прекрасная незнакомка, и только.
– И не смотри так, – отозвалась она моему впечатлению. – Я не легкомысленная дура. Сама удивляюсь, зачем связалась с тобой и почему так себя веду.
– А, собственно, как? – полюбопытствовал я. – Ты что, с мужьями и тем хахалем вела себя иначе?
Её слегка передёрнуло, как если бы знобило.
– Тебя это не касается. И я тебя просила больше не упоминать о мужьях. Ты мне, слава богу, никто, и я не должна перед тобой отчитываться.
Я отпустил рычаг колонки, журчанье струи напора оборвалось. Возвращаясь с наполненным ведром к крыльцу, я вплотную приблизился к Вике.
– Мне грустно оттого, что я тебя люблю.
– Ах, оставь эти стишки. Ты их не достоин, ты никогда не любил.
Мне, действительно, стало грустно, немая гадюка зашевелилась внутри, отравляя и без того скверное настроение. Ничего не хотелось, лишь бы меня не задевали, не трогали. На кухне я налил в чайник принесённой воды, поставил его на огонь и заглянул в холодильник. Голубцы из банки вывалил на сковородку и зажёг вторую конфорку. Наверное, в аду именно так разводят пламя под сковородами с грешниками. Бутылка водки, которую нашёл в столе под полками, немного утешила меня. Поискал рюмку, прервал это занятие и отпил прямо из горлышка.
– Ты ещё и пьяница, – за спиной с порога заметила Вика.
Впрочем, осуждения в её голосе не ощущалось.
– Когда я пьян, мне всё нравится, – сказал я, оборачиваясь. – Двоюродный брат говорит, это самая умная фраза Горького. Сейчас я бы согласился. Как напьюсь, можешь сдать меня папаше. Пусть повесит меня на ближайшей сосне. Думаю, его это порадует. Ты же любишь папочку? А я вызываю лишь отрицательные чувства. Давай же, сообщи ему, у соседа есть телефон. Клянусь, буду ждать и горланить песни. Поспешай же, моя радость, пока не передумал.
Я опустился на стул за столом, закинул ногу на ногу и сделал глоток, от которого перехватило дыхание. Я закашлялся, поставил бутылку на стол.
– Какой же ты дурак, – голос Вики был на удивление мягким.
– Да уж, конечно. Где уж нам. «Если ты такой умный, почэму такой бедный?» – так, что ли говорят ваши подонки.
– Они не мои.
– И не мои. Они наши, общие. Общие и любимые. Твои мужья тоже были из них?
Она помедлила с ответом.
– Нет.
– Очень забавно! – изумился я. – Слушай, а куда они подевались? Случайно, не замурованы в стенах?
– О, боже! Да когда ты о них забудешь?
– Никогда, моя прелесть, никогда. Разве такое можно забыть? Мне, отрешённому от твоего ложа!
– А ты попытайся.
– Вот так взять и забыть? Будто их и не было?
– Да, именно так.
Её снисходительный тон мне нравился.
– А как они были в постели? Ничего?
– Ты дождёшься, – кажется, рассердилась она. – Я в тебя чем-нибудь запущу!
– А всё-таки?
– На их месте ты бы меня ревностью извёл.
– Да уж, венецианский мавр рядом со мной жалкий шалунишка.
– У тебя ведь тоже были женщины
– Никаких женщин. Ты первая и единственная.
– Ну зачем врёшь?
– Затем, что ты холодная, фригидная стерва.
Она печально улыбнулась.
– Вот как. Я уже и стервой стала.
– Стерва и ведьма, – разошёлся я. – правильно говорил о тебе Иван: фригидная ведьма и динамистка.
