На другой день началось падение рубля. До конца недели мы почти не выходили из квартиры, и я перенёс телевизор в спальню, чтобы иногда слушать экономические новости, не покидая постели. Падение перерастало в обвал. Правительственные чиновники и парламентарии–либералы требовали принятия жёстких мер в отношении убыточных предприятий, прекращения вмешательства государства в производство. Международный валютный фонд объявил, что был обманут российскими властями и поверил в стабилизацию рубля, а теперь срочно замораживает проекты финансовой и экономической помощи. Крупные западные инвесторы, привлечённые было к осуществлению планов приоритетного развития промышленных производств, явно переходили к тактике выжидания, теряли доверие к правительству и президенту, которые не способны контролировать финансовый рынок. Разворачивалась чистка бюрократического аппарата, искали и находили стрелочников. Проскальзывали сообщения, – цены акций промышленных предприятий, которые правительство шумно объявляло приоритетными, начали устойчиво ползти вниз, а акций сырьевых, в первую очередь нефтегазовых компаний, после недавнего падения устремились вверх.
На следующей неделе фондовый рынок охватила паника. Курсы акций сырьевых компаний, в том числе находящихся под надзором правительства, переживали небывалый взлет. Журналисты сообщали о баснословном обогащении тех, кто успел грамотно сыграть на курсовых колебаниях ценных бумаг.
Мне надо было срочно избавляться от своих акций, пока не закончился ажиотаж. Но я ничего не предпринимал. Крахи, банкротства среднего и малого бизнеса посыпались, как из рога изобилия. Рассуждать о неизбежности такого развития событий – одно, а знать, что это происходит, – совсем другое. Я не желал, не мог заставить себя выступить в этом всеохватном грабеже страны на стороне алчных беспринципных акул. Чем дальше развивались события, тем глубже укоренялось презрение к ним и их режиму. За годы своего господства они не смогли выдвинуть ни одной общенациональной идеи, не поставили ни одной объективной цели. Огромная страна, и я в ней, стали заложниками преступных страстей, бездарности и пошлости. Бурный рост коммерческих, а по сути спекулянтских и ростовщических капиталов и состояний, созданных на воровстве и грабежах, обернулся оскалом хищной преступности, не считающейся ни с кем и ни с чем. Чиновный разбой становился не только enfant terrible этого порождённого либерализмом режима, но и его опорой. Либеральные верхи надеялись, что расхищающие собственность кланы чиновников и преступников станут сверхорганизоваными и позволят контролировать население страны, наладить ход скрипучей телеги их экономики и власти.
И только Вика была светлым пятном в происходящем вокруг. Теряя счёт дням, как-то я возвращался после очередной вылазки в продовольственный магазин. Травяной покров у дома за ночь подёрнулся серебристой сединой измороси, воздух был кристально прозрачен и свеж. Под впечатлением о первых вестниках скорой зимы я в прихожей опустил полную сумку на коврик, растёр холодные пальцы, разулся. На кухне слышалась женская возня, напоминающая о тепле и уюте своего гнезда. Когда я прошёл туда, она перекладывала на тарелку полукруг яичницы. Яичница недовольно скворчала, в ней соблазнительно красовались обжаренные дольки помидоров и колбасы. Я сел за стол.
– Звонила Ольга, – сказала Вика, присаживаясь напротив и подвигая мне тарелку. – Нам привет. Хочет заехать.
Я пожал плечами.
– В чём проблема? Я рад её видеть.
Она что-то не договаривала, не решалась спросить.
– А хочешь, поезжай к ней.
Она благодарно улыбнулась.
– Только посмотрю и обратно. Ты, правда, не обидишься?
– Не очень.
– Ты – милый. Не будешь грустить?
– Буду.
– Ну, хочешь, не поеду?
– Поезжай. Я чем-нибудь займусь.
– Мне надо съездить.
– Конечно, поезжай.
– Я вечером вернусь.
– Прекрасно.
– Нам надо начинать ходить в гости, в театры. А то ты задумываешься, а меня это беспокоит.
– С завтрашнего дня и начнём.
– Тебе нравится, что я придумала?
– Это самое великолепное, что я когда-нибудь слышал.
Замечание рассмешило её.
– Ты меня считаешь дурой, да? А мне ужасно хочется болтать глупости. Из моих знакомых никто бы не поверил, как я с тобой разговариваю. Многие считают меня очень даже умной.
– Они к тебе подлизываются.
– Нет. Они не знают, какая я глупая. Ты первый это понял. Ты, правда, не обидишься, если оставлю тебя до вечера?
– Но ты же вернёшься?
– А я могу не вернуться?
– Пожалуй, нет.
– Вот видишь. А ты считал меня ветреной и фригидной стервой.
– Больше не считаю.
– Ещё бы ты считал, когда я тебя замучила.
– Пока ещё нет.
– Вот вернусь и замучаю. Ты ещё не знаешь, на что я способна. Я и сама ещё не знаю, но мне ужасно хочется тебя замучить.
Она вернулась поздно, оживлённая и свежая, с блестящими глазами и с охапкой красных роз. Я слышал, как внизу, под окнами кухни заурчала отъезжающая иномарка.
Я помог ей снять плащ и спросил:
– Это он тебя привёз?
Она и не задумывалась над ответом.
– Да.
Её ответ показался мне, мягко говоря, легкомысленным.
– Ну что ты хмуришься? – сказала она. – Ты же ничего не знаешь, а уже предполагаешь плохое.
– Так просвети. – Я пошёл за ней в гостиную. – Я же идиот.
Она взглядом отобрала одну из ваз моей матери, ту, что стояла в углу на полке, переставила её на журнальный столик.
– Ну вот, – она удовлетворённо склонила голову на бок, опустила в вазу принесённые розы. – Налей, пожалуйста, воды. Нет. Я сама.
– Почему он живёт у вас?
Я остановил её этим вопросом. Она обернулась, улыбнулась мне и обхватила за шею.
– Ты ужасно ревнивый.
– Мы это уже обсуждали.
– Ну да, он живёт у нас. Ну и что? Отец его взял из детдома, когда мне было лет пять. Ты доволен?
Я сильно прижал её к груди.
