за пазухой? Тогда матери не пришлось бы мстить так беспощадно.
В то мрачное Рождество Монти ничего не сказал матери после ухода врача. И в последующие дни он ничего не говорил, даже после отвратительного поминального обеда, за которым небольшой группке соседей подали приготовленную на Рождество индейку. Птица пролежала в холодильнике до дня похорон. Просто чудо, что тогда все не отравились.
Монти объявил о том, что ему известно, лишь следующей весной. Он снова приехал домой — на сей раз на пасхальные каникулы. Мать стояла на коленях у клумбы возле парадной двери и энергично выпалывала сорняки. Он посмотрел на нее сверху вниз, дивясь ее пылу, направленному на крестовник и пырей.
— Тогда, в рождественскую ночь, ты не вызвала врача, — сказал он. — Папа думал, что ты спустилась вниз, чтобы позвонить доктору. Я заходил к нему и говорил с ним; он велел мне идти спать, потому что ты собиралась вызвать врача. Но ты тянула до самого утра.
Он не собирался обвинять мать. Более того, он даже не собирался ничего ей говорить. Он давно уже прибавил очередную тайну к списку, о котором никто ничего не должен был знать. Но неожиданно тайна сама вышла наружу.
Мать перестала выпалывать сорняки, села на пятки и, не снимая садовых перчаток, вытерла пот. На лбу осталось грязное пятно. На него она даже не взглянула.
— Чушь! — сказала она. — Конечно, я его вызвала.
— Я ведь тогда спросил доктора. Он сказал, что приехал сразу, как только ты позвонила, а позвонила ты только утром на Рождество, перед завтраком.
— Я звонила ему! — резко ответила мать. — Монти, ты все перепутал. Всем нам тогда пришлось очень тяжело.
Наступила тишина. Мать по-прежнему не смотрела на него. Потом она ткнула совком в клумбу:
— По-моему, здесь надо будет посадить герань. Скоро начнется жара, но герань хорошо переносит сушь.
Больше Монти о том дне не заговаривал. Все равно от разговоров не было никакого толку. Разве он сам не нес на плечах груз вины за ту ночь? Ведь он тогда покорно вернулся к себе в комнату и лег в постель, а надо было спуститься вниз и дождаться приезда доктора. Он мог бы проскакать вниз на одной ноге, добраться до телефона, позвонить врачу… Но нет, он вернулся к себе и — он не понимал этого даже сейчас — снова заснул и крепко проспал до утра. Проснувшись, он увидел серый свет и склонившуюся над ним фигуру матери в халате. Она сообщила, что отец скончался.
— Твой отец только что ушел, — сказала она, как будто Эдвард Бикерстаф вдруг встал, оделся и ненадолго уехал куда-то по делу.
— Куда ушел? — как дурак спросил Монти.
Но мать поспешно отвернулась и вышла из комнаты.
Через шесть лет он женился на Пенни.
— Поздравляю, Монти, — сухо сказала ему мать на свадебном завтраке. — Лучше ты выбрать не мог.
Он прекрасно понял, что мать имела в виду. Она решила, что он женился на Пенни, чтобы отомстить ей. Навязал ей в качестве невестки рыжеволосую дочку ее прежней соперницы. Они все вместе засняты на свадебной фотографии. Его мать стоит с одного края — с каменным лицом в твидовом костюме и туфлях на низком каблуке; мать Пенни, поблекшая, но еще красивая, в шляпке с перьями, стоит с другого края. Над их головами как будто маячит призрак его отца. В самом деле, если бы он хотел отомстить, он не мог бы придумать ничего лучше.
И все-таки мать ошибалась. Он женился на Пенни, потому что любил ее. На самом деле любил. Позже он понял: любить и быть сносным мужем — разные вещи.
Позже в тот день, когда они с Пенни наедине разглядывали снимки, Пенни сказала:
— У твоей матери на всех фотографиях недовольный вид. Должно быть, она грустит, потому что теряет тебя.
Ему хотелось хоть раз сказать правду: «Нет, на меня ей наплевать. Ее гораздо больше раздражает, когда ты обращаешься к ней „миссис Бикерстаф“».
Но вслух он сказал совсем другое:
— Наверное, до начала церемонии перебрала с джином. И потом, она никогда не любила сниматься.
Итак, в самом начале своей семейной жизни он понял, что ему придется постоянно лгать во спасение. Список тайн, первый камень в котором был заложен много лет назад, в ясный летний день, когда пел жаворонок, постоянно пополнялся.
В коридоре послышались шаги; кто-то прошел мимо его комнаты. Потом в соседнюю дверь постучали, и голос Бриджет произнес:
— Танзи! Это нельзя так оставлять. Тебе пора взяться за ум.
Должно быть, Танзи что-то ответила, но Монти не услышал, потому что вскоре Бриджет сказала:
— Утром мы еще раз все обсудим.
Она снова прошла мимо его двери. В «Древней сторожке» воцарилась тишина.
На следующее утро сияло солнце. Войдя к себе в кабинет, Джесс увидела на письменном столе записку, извещающую ее о том, что звонил Том Палмер и просил перезвонить. Она взяла записку и вздохнула. Наверное, вечером хочет снова куда-нибудь ее пригласить, поесть и выпить. Она не была уверена, что хочет пойти. Ей нравилось бывать в обществе Тома, но не хотелось, чтобы их совместные ужины превратились в традицию. Она даже почувствовала слабое возмущение: неужели Том думает, что ей больше нечем заняться вечерами, не с кем встречаться? Поэтому она решила перезвонить не сразу, а попозже. У нее есть дела поважнее, чем обсуждать все за и против различных итальянских ресторанчиков или загородных пабов.
Кроме того, к ней тут же заглянул Фил Мортон и сказал:
— Шеф ждет нас у себя.
Джесс вздохнула. Тому придется подождать. Иен Картер наверняка потребует, чтобы они изложили свои дальнейшие шаги. В свете всего, что им стало известно, новое совещание по делу неизбежно. Трудность в том, что разгадка тайны идеально чистой спальни в «Балаклаве» ничего не прояснила, как и личность незваных гостей. Они снова зашли в тупик, а ниточек, за которые можно ухватиться, очень мало.
Картер ждал их, стоя за столом и сосредоточенно выравнивая лежавшие на столешнице ручки и прочие канцелярские товары. Когда они вошли, он вскинул голову и сказал:
— Рад, что у вас обоих нашлась свободная минутка.
Он что, издевается? Джесс решила, что нет, просто ей так показалось. Наверное, то же самое подумал и Фил, потому что заметно помрачнел.
— Вчера я заезжал в «Балаклаву», — продолжал Картер. — Встретил там Танзи Питерсон. — Он пересказал им беседу с Танзи. — В саду есть свежие отпечатки ног. По-моему, кто-то последние день-два — во всяком случае, уже после того, как пошли дожди, — там топчется. Может быть, просто зевака. А может, даже репортер из местной газеты решил сделать пару снимков. Но если кто-то в самом деле интересуется «Балаклавой», я хочу знать, кто он.
— Могу позвонить в местную газету и спросить, посылали ли они туда репортера, — вызвался Мортон.
Картер одобрительно кивнул.
— Дом и сад навели меня на неожиданные мысли, — продолжал он. — Да, «Балаклава» в ужасном состоянии, но это не означает, что усадьба ничего не стоит. Если бы Монти решил продать «Балаклаву», он бы стал богатым человеком.
— Кто же захочет купить такую развалину? — мрачно осведомился Мортон.
— Наверняка застройщик, — отрывисто ответил Картер. — И тут мы снова сталкиваемся с очередным совпадением. А Билли Хеммингс — как раз застройщик! Нельзя недооценивать даже самых мелких сведений, которыми мы располагаем, даже если кажется, что они не имеют никакого отношения к нашему
