«Ты согласен со мной?»
Я кивнул.
«Если ты не можешь владеть собой, то в таком случае я не хочу тебя с ней знакомить. Ты понимаешь меня?»
«Понимаю», — быстро сказал я.
«Обещаешь мне, что будешь говорить только то, чему я тебя учила? Иначе всем нам крышка, а мою подругу сразу расстреляют».
Я согласно кивнул, но про себя подумал: «Ну уж это, конечно, явное преувеличение».
«Моя подруга очень хорошая женщина, а состоит она в национал-социалистической попечительской организации только потому, что хочет помогать другим людям. Всем без исключения, понимаешь?»
«Понимаю», — ответил я.
«Ну хорошо, тогда идем».
На мгновение остановившись, она еще раз внимательно посмотрела на меня.
«Ты и в самом деле выглядишь как-то слишком… по-южному».
«Что, слишком на еврея похож?» — тихо спросил я.
Она снова посмотрела на меня долгим взглядом. «Да нет, пожалуй, больше на итальянца», — засмеялась она и потянула меня за собой.
На вокзале царил ужасный шум. Люди стояли на путях и пытались поднять свой багаж на уцелевшую платформу. В самой середине рабочие расчищали завалы. К вокзалу медленно подходили поезда и, пуская пар, ждали, когда можно будет снова подъехать к платформе. Казалось, будто весь Берлин собрался уезжать.
«И убитые есть?» — спросил я.
«Очень много», — ответила шведка. — «Бомба попала в состав, в котором ехали военные. В самую середину. Вагоны первого класса, и такие чистые! Там было много солдат-эсэсовцев. Они все направлялись на восточный фронт».
Женщина посмотрела на меня, как будто хотела увидеть, как я отнесся к ее рассказу. Я сделал непроницаемое лицо.
«Тебя это очень огорчает, правда ведь?»
«Очень!» — ответил я. Она сочувственно улыбнулась.
Мы остановились перед небольшим, наспех сколоченным деревянным бараком, на котором красной краской был нарисован крест. Не постучав, шведка открыла входную дверь.
Сначала я увидел детей. Несколько детей сидело на стоявших вдоль стен деревянных скамейках. Остальные стояли, тесно сгрудившись. Некоторые были ранены. Маленькая девочка с забинтованной головой вызывающе посмотрела на меня.
«Какая у тебя красивая шапка», — сказала шведка и погладила девочку по щеке.
«Это повязка», — спокойно ответила малышка, не спуская с меня глаз. — «Меня тяжело ранило. Я только-только попрощалась с моим папой, и вдруг как хлопнет! Папу, наверное, убило».
Она проговорила это с какой-то гордостью. Глаза ее оставались совершенно сухими. Я молчал.
«Сколько тебе лет?» — спросила меня девочка.
«Двенадцать», — послушно ответил я.
«Тогда тебе надо подождать. Моему папе было двадцать восемь».
Моя шведка осторожно, но энергично пробиралась сквозь толпу детей, таща меня за собой. У торцевой стены стоял грубо сколоченный деревянный стол и два стула — один перед столом, другой позади него. За столом сидела высокая, полная женщина с темными, собранными в строгий пучок волосами. Лицо у нее было очень усталое, но приветливое. Она взглянула на нас с таким видом, как будто ждала нас уже давно.
«А вот и вы», — сказала она, поднявшись нам навстречу.
Она поздоровалась с моей шведкой за руку и предложила ей сесть, указав жестом на второй свободный стул. «Сейчас я запишу данные этого молодого человека, а потом включу вас в список».
Ну и великанша! Она показалась мне гораздо выше шведки. У нее был приятный акцент.
«Она австрийка», — подумал я.
Ее голос был похож на голос актрисы в фильме, который мы с матерью смотрели во время поисков нашего первого убежища.
Женщина записала сведения обо мне:
«Макс Гемберг, проживал в районе Шарлоттенбург, остался без жилья в результате бомбежки, мать не найдена, отец на восточном фронте».
Откуда-то из-под стола она достала серое одеяло и сунула его мне в руки. «Это государственная собственность», — сказала она. — «Отдашь обратно, когда тебе больше не будет нужно».
Потом снова повернулась к шведке.
«Через полчаса, если Господь Бог и американцы это допустят, отсюда отходит поезд на Уккермарк. В этом поезде наша организация отправляет туда детей, чьи родители пропали без вести, погибли или не найдены. Детей привезут в район Страсбург-Уккермарк, в бывший учебный центр „гитлерюгенда“. Самое главное — это место не бомбят. Во всяком случае, пока не бомбят. Но в любой день лагерь может потребоваться вермахту, и тогда будем думать дальше».
Она разговаривала с нами и одновременно непрерывно что-то писала. Внезапно она подняла глаза от своих записей и улыбнулась мне:
«Я буду сопровождать поезд, поэтому во время пути мы будем часто видеться. А в Уккермарке я устрою так, чтобы ты жил рядом со мной».
«Как зовут твоего отца?» — не глядя на меня, неожиданно спросила она. Я не был готов к такому вопросу и ответил:
«Якоб».
«Как зовут твоего отца? Хельмут, Франц, Отто?»
«Адольф», — сказал я.
Она посмотрела на меня. «Адольф», — повторила она и записала в своей тетради. — «Адольф Гемберг. Красиво звучит. Советую тебе держаться увереннее — даже чуть-чуть нахальства тоже не помешает».
Она наклонилась вперед.
«А насчет Якоба — этой промашки ты больше не допускай, понял?»
«Я не понял вопроса», — прошептал я.
«К подобному вопросу ты должен быть готов всегда, его могут задать тебе снова. Если ты ответишь, как в первый раз, сам знаешь, где можешь оказаться».
«Как зовут твою мать?»
Она испытующе посмотрела на меня.
«Роза».
«Ну что ж, поверим», — проворчала она, записывая. — «Тебе только одиннадцать лет, понял?»
«Да».
«Для твоего возраста ты не такой уж высокий. А братья и сестры у тебя есть?»
«Я единственный ребенок».
«Где твой отец?»
«На восточном фронте».
«Где именно на восточном фронте? Ты ведь должен знать, на каком участке фронта воюет твой отец!»
«У нас уже давно не было от него никаких известий. Последнее письмо было с севера, кажется, где-то возле Ладожского озера».
«Какой чин имеет твой отец?»
«Унтер-офицер», — ответил я без запинки.
Я едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.
«Когда ты в последний раз видел свою мать?» Ее голос становился все громче.
«Последние недели мы жили в Нойкельне, в садовом домике. Она ушла за покупками, и как раз в это
