командование посылает сержанта, матроса и капрала королевского стрелкового полка Эйнсли по враждебным джунглям в Кумаси, что в пятидесяти милях. Здесь, в столице Ашанти, король Кваку Дуа I, говорят, пользуется сильными снадобьями, сваренными из листьев аканта и крыльев бабочки монарха. Вроде, сколько помнят, ни один ашанти не умер от лихорадки.
Но добравшись до Кумаси, после многодневной изнурительной жары и безостановочных ливней, британцы едва живы. Король принимает их в мавританском дворце, украшенном черепами и кусками вяленого мяса. Когда ему рассказывают о страданиях Хеммерсмита, он корчится от смеха на золотом троне и дает бурдюк с вонючей гадостью — тем самым чудотворным лекарством, хотя выглядит оно не очень-то привлекательно. Король отправляет их обратно в джунгли под дробь барабана смерти.
Через два дня в живых остается только Эйнсли. Бурдюк ашанти пуст, якобы магическое средство попусту выпито его спутниками. Когда он в полубреду лежит посреди крылатых кассий недалеко от того места, где в первый раз играл на волынке, к нему подходят двое жрецов в накидках цвета шафрана. Он решает, что они из племени фанти, живущего в соседних джунглях и все еще не оставляющего попыток отбиться от британцев.
Они дают ему сладкую воду, тут же проясняющую сознание, и ведут к жилищу, расположенному высоко в огромном ребристом дереве, похожем на зонт, — магическую гавань, как гирляндами украшенную похожей на флаг материей и населенную неумолкающими обезьянами. Жрец-фетишист, весь в татуировках, изображающих скальпы и вечные глаза, не переставая жевать листья амбры, приветствует его и начинает говорить на языке жестов, местном языке тви и ломаном английском.
«Этот который может делает музыку?»
— Если вы имеете в виду волынку, то это я, — признает Эйнсли, которому очень неуютно в такой высокой клетке.
«Мой хозяин, он хочет слышит опять эта музыка».
— Опять? — смущенно спрашивает Эйнсли. — Ваш хозяин меня уже слышал?
«Дни раньше мой хозяин он смотрел тебе».
— Он видел меня в Кумаси?
«Он смотрел тебе джунгли, место, где ты приходишь».
Эйнсли моргает, соображает.
— Мальчик? Ваш хозяин — мальчик?
Жрец кивает, и Эйнсли почему-то становится холодно.
— Я бы с удовольствием сыграл для вашего хозяина, — с трудом произносит он, — но у меня мало времени.
«Играй мой хозяин он слышит эхо».
Этот ответ озадачивает Эйнсли еще больше, и он просит жреца повторить его несколько раз, чтобы быть уверенным, что все понял правильно.
— Где?.. где ваш хозяин? — нахмурившись, спрашивает он.
«Мой хозяин он ты видишь тут», — отвечает жрец и подносит руку к глазам.
— Дни, проведенные в приюте, Эвелина… Что вы видите?
— Сверток… туго перевязанный.
— Но я пытаюсь вызвать конкретные воспоминания, Эвелина.
Тишина.
— Вы помните случаи с мелком?
Тишина.
— Вы помните хоть что-нибудь, связанное с мелком?
Лицо Эвелины было совершенно неподвижно, как будто она даже не слышала вопроса.
Макнайт выдохнул.
— Важно, чтобы вы перенеслись в те дни, Эвелина. Атмосфера, разговоры, эпизоды, ощущения — мы можем попытаться их отомкнуть…
Никакого ответа.
— Вы не помните, как пугали других девочек своими фантазиями? Не помните тех ужасно холодных ночей, когда вас согревала единственно сила вашего воображения?
Полное молчание.
— Очень грустно, Эвелина. Мне кажется, вы согласились на это действо, понимая, что умалчивать ни о чем нельзя. Что нужно снести все барьеры. Не хочу настаивать, не хочу также вытягивать из вас что-либо силой, но напоминаю, что без вашего полного содействия мы не добьемся успеха. Если вы меня понимаете, пожалуйста, кивните.
Длинная пауза, но в конце концов она кивнула.
Макнайт прочистил горло.
— Вы помните мелок? — снова спросил он.
Тишина.
— Своих подруг? Содержателя приюта? Того, кто вас оттуда забрал?
Ни слова в ответ.
Макнайт вздохнул:
— У меня опускаются руки, Эвелина.
— Я никогда не пересекалась с ним, — упорствовала Гетти Лесселс. Тряпка, служившая ей носовым платком, совсем намокла, она без конца теребила ее в руках. — Он все обсуждал с Линдсеем и со Смитоном, не со мной. Он не хотел, чтобы о нем что-то знали, таился, это было очевидно. Делал свое дело и уходил.
— И что это было за дело? — спросил Флеминг.
— Они… они не говорили об этом с такими, как я.
— Но что-то же они должны были вам говорить.
— Ничего.
— Ну хватит, мадам.
Почему-то ясно ощущая свою власть, Гроувс снова вмешался:
— Никто вас не обвиняет, — сказал он. — А мистер Эйнсли уже мертв. Так что, прошу вас, продолжайте и говорите все. Так или иначе, это скоро выйдет наружу.
Она подняла на него глаза, в которых теплилась растревоженная совесть. Она в самом деле отчаянно хотела очистится, раскрыться, чем бы это ни кончилось.
— Что они говорили вам об Эйнсли? — продолжал Гроувс. — Вы, конечно, знаете больше, чем сказали до сих пор.
Лесселс колебалась, преодолевая последнюю волну сопротивления.
— Только то, что…
— Да?
Она стиснула тряпку.
— Только то, что он вернулся из Африки вместе с…
— С кем?
— Зная, как можно поймать самого дьявола, — сказала Лесселс и задрожала при этих воспоминаниях.
Его преподобие Смитон и полковник Маннок в гостиной дома последнего на площади Морей неодобрительно рассматривают посетителя: самоуверенный, непочтительный, нахальный тип. Был уволен из армии, что они отметили особо. Темно-красный сюртук, как у хозяина борделя. Во многих отношениях воплощение всего того, что они презирают. Но может оказаться полезным.
— Подполковник Хеммерсмит выздоровел, — говорит Эйнсли. В руке он держит стакан хорошего виски, смакуя его со знанием дела; он всегда любил виски. — Я вернулся на Золотой Берег и поил его микстурой из трав и ягод, делая вид, что это лекарство ашанти, то самое, за которым нас посылали, но только для отвода глаз. На самом деле его исцелила сила куда более мощная, дарованная мне в качестве вознаграждения —
