повернулся и пошел, понимая, что любая попытка сказать хоть что-нибудь, продолжится его рыданиями и общением с сыном — необходимостью, равно тягостной для обоих. Ему было все равно куда идти, но выбрал он направление противоположное тому, по которому они с сыном ехали... Шагов через сто он решился, наконец и оглянулся: уехал.
Мост через узенький речной рукав вел на остров, в Центральный Парк, где за вход по выходным взимали плату, а в будние дни пускали бесплатно. Сегодня была среда и не было причин останавливать человека, не пускать, каков бы он ни был, а все равно он боялся, потому что привык бояться людей в униформе. Вот и сейчас охранник на входе ткнул его неодобрительным взглядом, но пропустил, не цепляясь, поленился покидать нагретое предвечерним солнышком помещение.
Когда-то давно прогулки по этому парку и дальше, еще через мост, в Морской парк, были человеку в удовольствие, там он с друзьями «клеил» девушек, потом гулял с той, кто стала матерью его детей, потом... Это было в прошлой жизни, а сейчас человеку предстояло идти на юг, через мосты и парки, далеко, до его нынешнего пристанища, где на чердаке его ждут постель, зеркало, сквозняки и похмельное утро. Сын и впрямь, видимо, собирался привезти его к себе, в гости, вот и завез далеко. И не подумал, каково ему будет обратно добираться. Ах, да, ведь у него деньги есть... Но человек не собирался вытаскивать сотенную в общественном транспорте, мало ли... Не велик барон, дойдет. И надо обязательно выпить... Знобит так, что и солнце не помогает, а еще снег в ботинки набился, потому что надо только по дорожкам, а не напрямик... Купит себе такого же коньяку, не хуже, впрочем, какая разница, хоть из крашеных опилок, лишь бы градусы были настоящие... А сколько еще идти... Человек остановился в испуге, хлопнул себя по правому карману, не почувствовал ничего, стал запихивать туда негнущуюся клешню... Есть, вот она: человек бережно, насколько позволяли озябшие пальцы, расправил светло-коричневую бумажку: сто талеров, неделя беззаботной жизни. Можно даже что-нибудь из одежды купить и детям позвонить из автомата, да поговорить минут несколько... Но человек знал, что ничего такого этакого не будет, ни покупки одежды, ни пятизвездочного коньяка — только необходимое, сиречь «халка» и, может быть, что-нибудь заесть. Хорошо, если никто на хвост не сядет, а с другой стороны уже и некому. Ниггер при «буфете», а других и прочих друзей он не знает и знать не хочет. Вот так вот.
Однако, не в шутку потряхивало похмельным отходняком и стылыми сумерками. Человек шел и шел, по расчищенным дорожкам и остаткам сугробов, увязая то и дело в мелкой октябрьской грязи; давно уже утратив представление о том, сколько времени он в пути, и сколько осталось... Парк был пуст и гол, и черен: фонари на редких столбах светили через три на четвертый, а ночное небо оказалось сегодня без луны; разнокалиберные звезды рассыпались почти до самого горизонта в беспорядочные кучки и соцветия и только перемигивались, притворялись, что светят, а сами обманывали...
Бесполезно: я ведь помню со школьной еще программы, что все вы суть — солнца, которые от нашего, большого, очень далеко находитесь, в сотнях..., и даже тысячах... этих...
Человек даже остановился, пытаясь припомнить слово, обозначающее межзвездные расстояния... Несколько световых лет составляют...
Не стоило бы останавливаться, сразу все заходило ходуном под дрянной одежонкой, колени и живот...
Парсек! Все-таки вспомнил он его и надо срочно идти дальше. В аптеку он может и не успеть и, видимо, не успеет, поэтому придется пить «фабричное». Ну и ладно, здоровью будет больше пользы... Мост.
Погоди-ка... Он ведь только что переходил через мост... И до этого еще один... И до него переходил... Человека поразил внезапный испуг, что он заблудился и вообще бредет неведомо куда; он повернулся спиной к ветру, вытер рукавом слезящиеся глаза, проморгал их... Фу, черт, все правильно: это Спортивный мост, а это стадионы... Большая часть пути пройдена, но шагать еще и шагать. Подобравшийся поближе ветер вдруг с разбега жестоко хлестнул ему по левой щеке ледяной крошкой с дождем, ударился в парапет, развернулся и с визгом вцепился в правую. Человек, вскрикнул, выплеснул руки из карманов и устоял-таки на ногах. Дыхания не хватало — бежать, но он обхватил себя руками поперек туловища и засеменил затылком вперед, пытаясь удержать, не дать ледяным струям выхватить из под рук и пожрать последние лоскуточки тепла — главное, мост перейти, меж домами не так дует...
Дуло и меж домами; Короткий проспект полз навстречу нехотя, вихляясь, подставлял под ноги то сугробец, насквозь пропитанный водою, то лужу, припорошенную грузным серым полуснегом-полуградом; ноги словно бы и сами согрелись, устав от многочасового ледяного компресса, — человек перестал чувствовать ступни... Отрежут и черт с ними. Вот лечь и уснуть, и не холодно, кстати... Прямо тут и лечь... Человек остановился возле зарешеченной по ночному времени арки двора, посмотрел на замок — нет, заперто... Ноги сами подогнулись... И светло, и тепло, и подснежников целая поляна... Нет! Он так и умрет, если лечь, а идти и недалеко, и в кармане у него сотня, а на чердаке его ждет постель, а до постели удовольствие, а наутро опять же опохмелка и беззаботный день, который уже будет четверг. Один шажок, вот так... Два шажка, да три шажка...За маму, за папу, за бабушку... Ноги послушались и захромали, куда им было велено.
Подслеповатая октябрьская ночь, поняв, что фокус не удался, перестала притворяться весенним солнышком, зацепилась за ноги на ощупь и бешеной каруселью сомкнулась вокруг человека, завыла в полный голос: «собью, убью, коконом завью!» Мелкая ледяная дробь так и норовила залезть под веки, ослепить, ветер беспорядочно пинал в бока и спину, а человек все шел и шел, брел и брел, ковылял и ковылял...
— Жив... Видишь, плачет даже...
— Тут заплачешь... Квартальных позвать, что ли, или скорую вызвать?..
— Не надо никого звать. Как будет у тебя своя смена — делай что хочешь, а в мою — не командуй, молода еще. Видишь, и он говорит — «не надо». Дед, слышишь, дедуля, ты как?
— Нормально, доченька... Просто замерз малехо. — Жирное участливое лицо скакнуло куда-то под потолок, к мутно-белому плафону. — Тиля, ну-ка, принеси кипяточку с сахаром. Возьми стакан в моей тумбочке и посмотри, чтобы не очень горячо было, а то дед замерз, да тут еще и обожжется... Заварка холодная, ты ее немного добавь .
Тетка засмеялась облегченно, оперлась рыхлым гузном о прилавок.
— А грязный-то, а смердячий!.. Что? Нет, дедуля, ничего ты нам не давал. Мы с Тилей греха на душу не возьмем и твоих денег нам не надо, да Тиля? Истинный крест. Погоди, сейчас попьешь горяченького, хоть согреешься как следовает. Понятно, что бутылку тебе, не за цветами в ночной магазин поперся, в такую-то погоду... Где живешь-то? Здесь ты ничего не ронял. Посмотри по карманам. А много ли было?.. Ого, а ты, часом не бредишь? Сотня у него была! Ну, тогда ищи хорошенько, если не прибредилось, а нам твоей сотни не надо, не беднее твоего. Ну не дергайся, не суетись, глотни, глотни еще пока теплый... Да куда ты!.. Вот же козел, нет, ну ты подумай... Все, Тиленька, отбой. Бегать мы за ним не будем. Воду вылей, а стакан сполосни как следует, он из него пил, мало ли... А лучше выбрось, дерьма не жалко. Выбрось его совсем, говорю, и подмети здесь! И грязь вытри. Надо же, будто мы его вонючие деньги взяли. Правильно люди говорят: «Не делай добра — не получишь и зла.» Да чтобы я еще раз какого-нибудь синяка в магазин впустила... И ведь, главное, замерзнет насмерть под забором. Надо было ему поднести сто грамм, он бы в подсобке и уснул до утра... Хоть бы его какая лягавка подобрала, да в помещение, все ведь живая душа... Э-ха-ха-а, скорей бы утро...
Но человек не свалился под забором, не замерз насмерть и даже не попался в лапы патрульной службы: отчаяние придало ему силы, вернее, выхватило последние из страдающего тела — и человек добежал, добрел, дополз до своего единственного убежища, до чердака в заброшенном доме.
Ботинки никак не снимались с задубевших ног; человек дергал и тряс ими, плохо понимая, что делает, наконец повалился ничком на свою лежанку и задрожал в беспамятстве.
Немного погодя и дрожь прекратилась и человеческое тело приготовилось умереть, обмякло, легочные и сердечные мышцы все еще шевелились, полусонные, но только по привычке: ничто уже, ни череп, ни позвоночник, не командовали ими, не понукали...
Дом заохал, заворочался, сколько фундамент позволил... Жалко человечка. Он ведь привык к нему, маленькому и непутевому, вместе перезимовали, вместе ждут неизбежного. Как он, дом, никому не нужен и лишний для этого мира, так и человек этот — точно такой же всеми забытый хлам. Но ведь он, дом, нужен человеку, раз тот поселился у него и ждет защиты. Значит и человек ему нужен: с ним он — жилище, а без него — старая развалина, как та соседка-водокачка без воды. Непогода с новой яростью вспрыгнула на
