1
Низа давно не ходила улицами родного поселка. Вообще приезжала сюда редко, возле родителей в основном крутилась ее старшая сестра Александра, у которой здесь, у дедушки и бабушки, воспитывались дети и внуки, а теперь и правнучка иногда пошалит в доме.
Село неузнаваемо изменилось. Не стало их двухэтажной школы, в развалинах стояло здание «красной» школы, как они называли еще один учебный корпус. Именно в нем был класс, где Низа провела свои первые четыре года учебы. Обмелела Дронова балка, когда-то представлявшаяся глубокой, с крутыми боками, кроме того, с ее склонов исчезла дереза, густо произраставшая вдоль протоптанных дорожек. Куда подевались ее развесистые кусты, всегда освещенные солнцем, покрытые то скромными цветочками в конце учебного года, то красными ягодками в сентябре? А летом, в самую жарищу, под длинными ветвями дерезы, круто выгнутыми вверх и простланными далеко под ноги прохожим, наслаждаясь их бледной тенью, копошились куры.
Солнечные переулки, засаженные желтыми акациями, уютные и роскошные когда-то, прытко водившие Низу от дома до школы и назад, теперь выглядели жалкими и облезлыми, покинутыми и забытыми, какими кажутся выброшенные после новогодних праздников пожелтелые и осыпанные елки. И этой неприглядности не скрывали даже опустившиеся на землю сумерки.
Идя теперь домой, Низа ругала себя, что не поехала в больницу на машине. Правда, ясно почему: хоть и торопилась, но старалась настроиться на встречу с Раисой, с тяжелобольной Раисой, что звучало абсолютно глупо и нереально.
Кроме этой внезапной болезни Низу беспокоило еще одно — та настоятельность, с которой подруга настаивала на встрече. После нескольких десятилетий отчуждения, инициированного самой Раисой, это не могло не удивлять. И беспокоило. Что здесь крылось? Пусть что угодно, только бы не тяжелое состояние!
Но то, что на самом деле открылось Низе, удручило и встревожило еще больше. И вот она со смешанными мыслями, раздавленная собственной беспомощностью, печалясь фатальными страданиями близкого человека, бредет одиноко в лунном мороке, сопровождаемая равнодушной ночью. Насмотревшись днем на теперешний вид поселка, скомкав, будто бумажное украшение, детские воспоминания о нем, припорошив прошлые впечатления горькой паприкой разочарования, она едва сдерживала слезы. И металлическая цепочка с тяжелым цветком медальона холодом обдавала кожу. От этого Низу пронимало стужей до самого нутра, и сердце ее заходилось безмолвным рыданием, невольными всхлипываниями, ибо ощущало привкус прощания. Тень чего-то вечного коснулась ее, и Низа ускорила шаг, будто убегая от нее, от ее мрачных посягательств. Она гнала прочь безрадостные мысли, старалась стереть в воображении изможденное лицо подруги не потому, что хотела избавиться возможных хлопот, а чтобы не накликать чего-то худшего, о чем и подумать страшилась.
Затем первое ошеломление отпустило, и вместе с тем Низина воля наполнилась дополнительной силой, будто это игнорируемое ею окружение, вопреки глупой и непростительной ее нелюбви к нему, отдало ей свою жизнестойкость и витальную энергию. Низа ощутила, что выдержит любое испытание, но лучше бы его не посылало небо. Может, потому она и раздражалась отчуждением этих улиц и переулков, что стремилась возродить в себе прошлые восприятия вполне, чтобы были они настоящими, острыми, свежими, а не препарированными химическими закоулками подсознания. Там, в прошлом, Раиса была юной, здоровой и талантливой. И Низа призывала в явь то время, тот дух, тот мир, чтобы защитили они ее подругу от мары неумолимой, которая, возможно, заблудившись, нагрянула к ней преждевременно и стремительно.
Как бывало и в детстве, Низин ускоренный шаг незаметно перешел в бег, она придерживала рукой медальон и спешила, забыто подгоняя ноги двигаться быстрее, неслась изо всех сил, спотыкаясь в темноте о кочки, не разбирая дороги. Не остановилась даже и тогда, когда увидела свет родительских окон. Зачастила каблуками по асфальту двора, по ступеням крыльца.
— Что там? — опередила ее Евгения Елисеевна, открывая дверь веранды. — Чего ты бежишь?
— По привычке, — запыхавшись, ответила Низа. — Беда пришла, мама. Пошли в дом.
— Может, даст Бог, пронесет. Вы же еще такие молодые. Чего принялись болеть, пугать нас? — бормотала Евгения Елисеевна, входя вслед за дочкой в комнаты.
Глубоким вдохом Низа успокоила сердцебиение и вошла в гостиную. Острый взгляд отцовских глаз, громко включенный телевизор, беспорядочно разбросанные по комнате вещи — все указывало на то, что здесь воцарилось беспокойство: отец и мама ни на чем сосредоточиться не могли и нервно ждали ее возвращения. И она должна была сказать им что-то успокаивающее. А что? Как?
Низа включила верхний свет, остановилась посреди комнаты, не зная, за что взяться, и вдруг поднесла руку к горлу:
— Вот... — показала на медальон.
— Что это? — приблизилась к дочке Евгения Елисеевна, цепляя на глаза очки.
— Подожди, — отстранил жену Павел Дмитриевич: — Ты видела Раису, говорила с нею? — спросил он у дочки.
— Говорила. Но... она возвратила мой подарок.
Павел Дмитриевич скрипнул зубами, затем встал и подошел к темному окну, надолго засмотрелся на улицу, будто что-то различал там. Занавески пошатывались от его глубокого дыхания или от внутреннего протеста, которым он кипел. Так всегда было, когда он, мудрый человек, считал естественный ход событий ошибочным. И бунтовал против этого. Да разве состояние его души интересовало распорядительниц человеческих судеб? Растрепанные проныры, авантюристки, легкомысленные или строгие леди, мойры всегда поступали по-своему, своевольно начерчивая людям следующий миг. Женщины присмирели, замерев, будто ждали, что от этого стояния у окна Павел Дмитриевич придумает что-то кардинальное, спасет положение, как часто в жизни случалось. И он знал, ощущал, что на него сейчас возложены их надежды, и это не могло не гневить его: ведь так очевидно, что человеческое здесь бессильно.
— Не надо было дарить подаренное, дочка, — тихо упрекнул он Низу, тут же каясь за плебейское выяснение отношений. Но надо было как-то снять напряжение, их ожидание и свое произнесение пустых слов. — Ведь шкатулку я сделал для тебя, в подарок ко дню рождения. А ты? Вот она и возвратилась к тебе.
— Прости, папа, — виновато опустила глаза Низа. — Но разве я хотела плохого? Я никогда не пожалела, что так сделала. Раисе понравилась шкатулка, и я не удержалась, отдала ей, не сказав правды. Поверь, она всю жизнь дорожила ею.
— Вижу теперь, — ответил отец. — Вижу... — Он тяжело вздохнул и возвратился на диван. — Чего торчите? Садитесь, — обратился к женщинам, скрывая за внешней грубоватостью свою беспомощность, такую для него непривычную. Но, видно, подошло время привыкать, ведь и свои годы немалые.
Низа и Евгения Елисеевна послушно опустились на стулья, стоящие вокруг большого овального стола посреди гостиной. Евгения Елисеевна принялась собирать разбросанные на столе газеты и журналы, украдкой поглядывая на мужа. А Низа тяжело опустила голову на опертую о подлокотник руку и погрузилась в задумчивость.
Самым невыносимым было то, что нельзя было выговориться, ведь ни их слова, ни их поступки не могли Раисе помочь; судить да рядить, как повернутся события, они боялись; а рассуждать, отчего с нею такое случилось, было не время, так как не решало момента. Суть их переживаний и мыслей не подвергалась выражению в словах. Тревога и горькие предчувствия достойны были лишь молчания.
По капле истекало время. Настенные часы громко отбивали каждые тридцать минут, перекрывая голоса мира, доносившиеся сюда из телевизора. Где-то бурлила жизнь, изменялась погода, падали и поднимались курсы валют, кипели политические дискуссии, люди побеждали стихии, а здесь залегло давящее безмолвие.
Неожиданно все вздрогнули. Показалось, что кто-то ударил по батареям отопления, и они откликнулись звуком затухающего пульса, будто где-то внутри остановилось их чугунное сердце.
Этот звук, не успев исчезнуть, вырвался из комнаты, улетел за окна, трижды повторился там эхом в нераспознанной дали и стих, рассыпавшись под конец на мелкий звон разбитого хрусталя.
2
Утром Павел Дмитриевич, измученный бессонницей и тяжелыми предчувствиями, как всегда, встал
