первым и вышел в веранду готовить жене традиционный кофе, а Низе — чай. Его присутствие ощутили жители двора и отреагировали по своему умению: отчаянно и жалобно заскулила Жужа, заскулил скрытым нетерпением Быцык, собакам вторило тоскливое мычание коровы, встревоженное гоготанье гусей.
— Знаю, знаю... — бормотал хозяин, зажигая горелку газовой плиты, будто домашние питомцы могли услышать или понять его. — Мы тоже потеряли покой, всю ночь не спали, просто отдыхали в постелях, — продолжал он рассказывать. — Эхе-хе, должны держаться, ибо черная туча, кажись, надвигается на нас. Вот позвонят по телефону, что-то начнут говорить... Боюсь я этого звонка, ведь тогда даже обманной надежды не останется.
Его монолог перебил скрип калитки, и он выглянул в окно. Поздняя осень на переходе в раннюю зиму припорошила землю снежной крупой, высушила до серости сжавшиеся деревья и послала на землю вездесущие ветры. А те старательными и ловкими вьюнами вертелись по закоулкам, наводя там порядок, выметая пожухлые листья, потерявшие желтизну и превратившиеся в трухлявый, шуршащий мусор. Ветры по-хозяйски проверяли на прочность забор, расшатывая и выгибая его полотна между столбиками, тормошили калитку, что аж скрипели ее петли, будто подавали знак, что пора летней беспечности прошла. Эт, как разгулялся, — подумал Павел Дмитриевич и интуитивно перевел взгляд на фитилек котла отопления: не завевает ли ветер в дымовую трубу, не погасил ли огонь горелок, не идет ли оттуда газ. Он, где-то на третьем уровне внимания, отметил, что немного опоздал встать, — солнце значительно опередило его, и от тепла лучей уже начали тенькать, стекая по водосточной трубе, капли воды, образованной от растопленной на крыше изморози.
Вода, небыстро закипая в чайнике, по-кошачьи мурлыкала пузырями, обогревая тем звуком душу. Вдруг сквозь узкие окошечки в веранду впрыснуло солнце, загуляло по комнате узорчатыми тенями от ветвей оголившейся яблоньки, росшей перед ступенями. Все будто указывало на погожий день: вот растает ночная пороша, увлажнит землю, опрятно прибивая к ней пыль и утаптывая в нее сорванные с деревьев веточки и кусочки коры, потеплеет и присмиреет ветер. Не скоро зима распояшется, — подумал Павел Дмитриевич, — может, до конца декабря будет соревноваться с осенью.
Течение мысли прервал топот шагов, и он снова выглянул на улицу. Во дворе показались Раисины дочки в траурных платках. Аксинья, ее старшая, как-то неестественно выставив вперед руки, держала стопку школьных тетрадей, а Ульяна, прижимая к левому боку, несла шкатулку, ключ от которой, запрятанный в медальон, уже был у Низы. Визитерки не выглядели заплаканными или не отдохнувшими, просто ощущалось, что они спешили дождаться утра, чтобы оказаться среди живых людей, рассказать о своей потере, выполнить материны указания, заняться приличествующими случаю хлопотами и снять с себя неопределенность и бездеятельность.
— Заходите, пожалуйста, — Павел Дмитриевич широко раскрыл двери, пропуская девочек в дом, и зашел следом.
— Держитесь, мои дорогие, — сказал им, легко касаясь плеча каждой. — Все, что надо, мы сделаем.
— Ничего не надо, — вместо приветствия подавлено сказала Аксинья. — Все хлопоты школа взяла на себя.
— Мы пришли по маминому поручению, — с этими словами Ульяна показала глазами на довольно увесистую шкатулку: — Вот. Она велела передать это Низе Павловне и кое-что сказать на словах... — девушка всхлипнула, сдерживая слезы. — Позовите тетю Низу, — грубовато закончила девушка, скрывая свое состояние.
Низа и Евгения Елисеевна незаметно вышли из своих комнат в гостиную и, стоя в стороне от девочек, слушали их.
— Да вы садитесь, — суетливо приказывала хозяйка, когда показалось, что посетительницы израсходовали запасенные слова. — Не волнуйтесь, мы вам не чужие. Что это за тетради ты держишь? — спросила у Аксиньи. — Сюда, сюда, — подсовывала девушкам стулья, заметив, что они осматривают комнату в поисках удобного места.
Девушки разместились вокруг стола, и рядом с ними сел Павел Дмитриевич. Евгения Елисеевна забрала у Аксиньи тетради и положила на тумбочку трюмо, затем приблизилась к Ульяне.
— Нет... — Ульяна отклонилась от рук хозяйки и взглянула на Низу Павловну, вышедшую из своего укрытия и тоже присевшую к столу. — Мама велела передать это вам. Она сказала, вы поймете, что с ним делать. Я не знаю, что здесь. Какие-то бумаги, может, ее личный архив...
Низа Павловна встала, потянулась к Ульяне через стол, взяла шкатулку и поставила рядом со стопкой школьных сочинений.
— Да. Благодарю. Конечно, разберусь, — коротко сказала, и только теперь все заметили, что она беззвучно плакала, наклоняя голову, чтобы ее слез не видели другие. Ее глаза покраснели, а бледное лицо приобрело припухший вид.
— Дочка, доченька, — бросилась к ней Евгения Елисеевна. — Что же ты делаешь? Тебе же нельзя волноваться. Успокойся, моя дорогая, моя милая. Прошу тебя, прошу...
Она обнимала свою дочь так, будто защищала от всех несправедливостей мира, и успокаивающе гладила по спине, а сама, уткнувшись ей в плечо, зашлась безудержным, глухим плачем, отчего все ее хрупкое тело вздрагивало и трепетало, как раскрытое сердце. Павел Дмитриевич, пронявшись общими настроениями, отвернулся от присутствующих и, подавляя рвущееся наружу рыдание, часто и коротко подкашливал.
— Не плачьте, — неожиданно спокойно сказала Ульяна, не скрыв, правда, ноток растерянности. — Мама не хотела бы, чтобы по ней так горевали.
— Извините, — измененным от сильных эмоций голосом ответил Павел Дмитриевич. — Простите нас. Мы не должны не лучшим образом влиять на ваши чувства, но ваша мама была частью и нашей жизни. Мы оплакиваем свою молодость, ее лучшие годы. Мы плачем потому, что жестоко сиротеем на старости лет. Так не должно быть, — он повернулся к девочкам и благодарно улыбнулся им. — Вы умницы. Как хорошо, что вы есть на свете.
— Да, да, — Евгения Елисеевна, справившись с отчаянием, присоединилась к мужу. — Сейчас позавтракаем. Павел, — на выходе из комнаты она позвала его, кивнув, чтобы он шел следом.
Аксинья и Ульяна не успели что-то возразить, тем более что Низа Павловна мягко прижала их руки к столу, запрещая вставать, а сама принялась выставлять из серванта чайный сервиз, мелкие тарелки и звенеть вилками и ложечками.
— Нам советуете держаться, а сами... — обратилась к ней Аксинья. — Мама словно знала, что час ее недолог. Успела побеспокоиться о своих текущих делах и об архиве, — и девушка назидательно кивнула на шкатулку.
— Ваша мама всегда была решительным и мужественным человеком. Да только бед ей довелось перенести много, — тихо согласилась Низа.
Закончив сервировать стол, она подошла к трюмо, погладила пальцами лоснящуюся поверхность шкатулки, давнее изделие ее отца. Она помнила, что шкатулка состояла из трех отделений, расположенных одно над другим. Поэтому в ней было три замка с трех сторон.
В гостиную возвратились Евгения Елисеевна и Павел Дмитриевич, они несли дымящийся кипяток, перелитый в фарфоровую емкость, растворимый кофе, заваренный в заварнике чай, сахар и большую тарелку бутербродов из домашнего печеночного паштета.
— Чем богаты... — как водится, начала хозяйка, но ей не удалось договорить.
— Мама просила, чтобы вы ее при нас открыли, — сказала в это время Ульяна. — Там сверху лежит записка, с которой мы должны быть ознакомлены.
Низа медленно достала из медальона ключик, неловкими, какими-то деревянными движениями вставила его в отверстие верхнего отделения, провернула. Щелкнул открывшийся замок, и крышка шкатулки чуть подпрыгнула вверх. Видно, что там было немало утрамбовано бумаг.
В самом деле, сверху лежал свернутый вчетверо листок с надписью на видном месте «Низе Критт». Низа взяла записку, узнав красивый почерк Раисы, не испортившийся за годы бесконечного писания планов уроков и методических разработок к ним, повертела ее, не раскрывая, и взглянула на присутствующих, а те с увлажнившимися глазами следили за ее действиями.
— Разверните и прочитайте вслух, — настоятельным тоном сказала Ульяна.
