похожему на слоновую кость церковных украшений, освещенных дрожащим огоньком свеч посреди белого дня.
— Неправда ли, какая хорошенькая! — говорила мать, восхищенная этим живым олицетворением ее родины. Розали, наоборот, вздрогнула от какой-то бессознательной грусти, точно этот костюм далеко-далеко уносил от нее ее сестру.
— Вот фантазия!.. Положим, это к тебе идет, но я предпочитаю тебя в платье парижанки… Кто это так хорошо одел тебя?
— Одиберта Вальмажур. Она только-что ушла.
— Как она часто у тебя бывает, — сказала Розали, проходя в их комнату снять шляпу, — какая дружба!.. Я начну ревновать.
Гортензия, слегка смущенная, отнекивалась. Их матери доставляло удовольствие видеть этот южный головной убор в доме.
— Неправда ли, мама? — закричала она из другой комнаты… — Кроме того, эта бедная девушка была так одинока в Париже и внушала такое участие своей слепой преданностью гению брата.
— Ну! гению… — сказала старшая сестра, качая головой.
— Конечно! Ты ведь видела эффект тогда, на вашем вечере… И повсюду повторяется то же самое.
А так как Розали отвечала, что надо уметь разбирать настоящую цену этих светских успехов, состоящих из услужливости, шика и прихоти одного вечера, ей возразили:
— Наконец, он в Опере.
Бархатная полоска трепыхалась на маленьком возмущенном чепчике, точно он действительно прикрывал одну из тех экзальтированных головок с гордым профилем, которые он прикрывает там. Впрочем, эти Вальмажуры отнюдь не простые крестьяне, как другие, а последние представители благородного, но захудалого рода!..
Розали, стоявшая перед высоким зеркалом, обернулась смеясь.
— Как, ты веришь этой легенде?
— Конечно! Они происходят прямо от княжеского рода де-Бо… впрочем, все бумаги существуют, так же как и герб над их дверью. Стоит им только захотеть…
Розали вздрогнула. За крестьянином-флейтистом стоял князь. С воображением Гортензии это могло сделаться опасным.
— Все это неправда, — сказала она, не смеясь уже на этот раз: — в предместье Апса найдется добрый десяток семей, носящих это будто бы княжеское имя. Те, которые сказали тебе это, солгали из тщеславия, из…
— Да это сказал Нума, твой муж… Тогда, на вечере в министерстве, он сообщил всякие подробности.
— Ну, ты знаешь, какой он… С ним все нужно приводить в известные границы, как он говорит.
Гортензия ее больше не слушала, она вернулась уже в гостиную и затянула громким голосом:
Это была, на серьезный, почти церковный мотив, старинная популярная в Провансе песенка, которой Нума выучил свою свояченицу и любил послушать ее в ее исполнении с парижским акцентом, скользившим по южным слогам, так что это походило на итальянский язык, произносимый англичанкой.
Она вдруг прервала себя, чтобы выпалить с жестом и интонацией Нумы, когда он увлекался:
— Это, видите ли, дети мои… Это прекрасно как Шекспир!..
— Да, картинка нравов, — сказала Розали, подходя. — Муж грубый и свирепый, жена увертливая лгунья… настоящая южная парочка,
— О, дочь моя! — сказала г-жа Лё-Кенуа тоном кроткого упрека, тоном давнишних, вошедших в привычку, ссор. Табуретка перед роялем вдруг повернулась на своем винте и перед Розали оказался чепчик негодующей провансалки.
— Это уж чересчур… что он тебе сделал, юг?.. Я обожаю его. Я его не знала, но, благодаря этой поездке туда с вами, я открыла свою настоящую родину… Хотя меня и крестили здесь в церкви святого Павла, я все-таки родом оттуда… Дитя тамошней площадки… Знаешь, мама, бросим-ка мы тут, в один прекрасный день, этих холодных северян и уедем жить вдвоем на наш прекрасный юг, где поют, где танцуют, на юг ветра, солнца, миражей, всего того, что поэтизирует и расширяет жизнь… 'Вот там хотелось бы мне жи-и-ть…' — запела она, и ее быстрые ручки снова опустились на клавиши, рассеивая окончание ее мечты в трескотне оглушительных звуков.
'И ни слова о тамбурине, — подумала Розали:- дело серьезно!'
Дело было еще серьезнее, нежели она предполагала.
С того дня, когда Одиберта увидала, как барышня прицепила цветок к тамбурину ее брата, с этой самой минуты в ее честолюбивом уме возникло роскошное видение будущего, что имело некоторое влияние на их переселение. Прием, оказанный ей Гортензией, когда она явилась жаловаться к ней, поспешность, с которой она бросилась к Нуме, еще более подкрепили в ней ее смутную пока надежду. И с тех пор медленно, не сообщая об этом иначе мужчинам, как туманными полусловами, с своей хитростью почти итальянской крестьянки, подкрадываясь ползком, подготовляла она пути. Из кухни дома на Королевской площади, где она сначала робко ждала в уголке, на краюшке стула, она понемногу пробралась в гостиную и усаживалась там, всегда чистенькая и хорошо причесанная, скромненько, точно бедная родственница. Гортензия души в ней не чаяла, показывала ее своим друзьям, точно безделушку, привезенную из Прованса, о котором она говорила со страстью. А та, притворяясь еще простоватее, чем это возможно, преувеличила свою растерянность дикарки, свои припадки гнева с стиснутыми кулаками против грязного неба Парижа, восклицала премило 'Bou diou' (боже мой), тщательно подготовляя свой эффект точно театральная звезда. Сам председатель суда улыбался ва это bou diou. A заставить улыбаться председателя!..
Но где она пускала в ход все свои нежности, так это в присутствии молодой девушки, когда она
