— Если у вас спросят детскую одежду, вы знаете, где ее взять.
Лечь на ложе страданий, закрывши глаза и стиснувши зубы, мучиться долгие часы, прерываемые каждые пять минут раздирающим, невольным криком, переносить свою участь жертвы, все радости которой должны быть куплены дорогой ценой, — это ничто, когда в конце всего этого сияет луч надежды; но переносить все это в ожидании последнего разочарования, последней муки, когда почти животные стоны женщины сольются с рыданиями обманутого материнства, какая ужасная пытка! Полумертвая, окровавленная, она повторяла, почти в обмороке: 'он умер… он умер…', когда вдруг услышала тот неверный голос, то дыхание в крике, то воззвание к свету, которым заявляет себя новорожденный ребенок. И она ответила на него с бесконечной нежностью:
— Мое дитя!..
Он жил, и ей подали его. Это был ее ребенок, это маленькое существо с слабым дыханием, такое беспомощное, почти слепое; этот кусочек мяса привязывал ее к жизни и ей довольно было прижать его к себе для того, чтобы вся лихорадка ее тела уступила место ощущению бодрящей свежести. Печали, тяжелые потери, всему конец! Он здесь, ее ребенок, ее мальчик, которого она так страстно желала, о котором так жалела в продолжение десяти лет, при мысли о котором жгучие слезы подступали к ее глазам, как только она взглядывала на детей других, он здесь этот крошка, которого она заранее так целовала в маленькие розовые щечки! Он был тут, причиняя ей все новый и новый восторг, новое удивление всякий раз, как она наклонялась с своей постели к колыбели, отодвигая кисейные занавески, скрывавшие еле слышный сон, зябкие, съеживавшиеся движения новорожденного. Она вечно хотела иметь его подле себя. Когда его уносили, она тревожилась, считала минуты, не никогда еще не считала она их с такой тоской, как в это утро его крестин.
— Который час?.. — спрашивала она поминутно. Как они долго!.. Господи! как это долго!..
Г-жа Лё-Кенуа, оставшаяся подле дочери, успокоивала ее, хотя и сама немного тревожилась, ибо этот внук, первый, единственный, был очень дорог старикам и освещал их печаль лучем надежды.
Отдаленный шум, все более и более приближающийся, увеличил тревогу обеих женщин.
Прислуга пошла посмотреть, послушать в чем дело. Слышалось пение, выстрелы, крики, звон колоколов. И вдруг англичанка, смотревшая в окно, сказала:
— Да это крестины!..
Это были крестины, — весь этот шум бунта, этот дикий вой наполовину обезумевших людей.
— О! этот юг!.. этот юг!.. — повторяла с ужасом молодая мать. Она боялась, чтобы ее ребенка не задушили в этой свалке.
Но нет. Вот он, полный жизни, Здоровый, шевелящий своими короткими ручками, широко раскрывающий глаза, в длинном крестинном платьице, вышитом фестонами и обшитом кружевами самою Розали для первого ребенка, и теперь она — обладательница двух мальчиков в одном, и живого и мертвого.
— Он ни разу не крикнул и не сосал во всю дорогу! — объявляет тетушка Порталь, рассказывая, по своему, картинно, триумфальный объезд города, тогда как в старинном доме, снова сделавшемся домом оваций, хлопают двери и прислуга выбегает из ворот, чтобы угостить 'газесом' музыкантов. Трубы заливаются, стекла дрожат. Старики Лё-Кенуа спустились в сад, подальше от этого, наводящего на них уныние, веселья; а так как Руместан собирается говорить с балкона, то тетушка Порталь и англичанка Полли поспешно переходят в гостиную, чтобы послушать его.
— Барыня, не подержите-ли вы ребенка? — просит мамка, любопытная как дикарка, и Розали остается одна, счастливая тем, что ее дитя у нее на коленях. Из окна ей видны сверкающие, развевающиеся знамена и плотная; толпа, слушающая ее великого мужа. До нее доносятся обрывки его речи, отдаленные слова; но всего лучше слышен ей обаятельный, волнующий тембр его голоса, и по ней пробегает мучительная дрожь при воспоминании о всем горе, причиненном ей этим красноречивым человеком, так ловко умеющим лгать и обманывать. Теперь все это кончено; она чувствует себя отныне вне разочарований и ударов. У нее есть ребенок. В этом резюмируется все ее счастье, все ее мечты. И, прижимая к своей груди, точно щит, дорогое маленькое существо, она тихонько спрашивает его, близко нагибаясь к нему, точно отыскивая ответ или сходство в смутных чертах маленького, бесформенного мальчика, в этих тонких линиях, как бы нежно- проведенных в воске и обрисовывающих уже чувственный, сильный рот, нос с горбинкой, предназначенный для приключений, изнеженный и резкий подбородок.
— Неужели и ты тоже будешь лгуном? Неужели и ты станешь проводить жизнь, обманывая других и себя, разбивая наивные сердца, повинные лишь в вере и в любви к тебе?.. Неужели и ты будешь легкомысленно и жестоко непостоянен, станешь относиться к жизни как виртуоз, как певец на сцене? Неужели и ты станешь торговать словами, не думая о их значении, о их согласовании с твоей мыслью, лишь бы они блистали и гремели?
И прикоснувшись губами, сложенными для: поцелуя, к этому маленькому ушку, окруженному легким пушком, она прибавила:
— Неужели, скажи мне, и ты будешь Руместаном?
На балконе оратор, все более и более увлекаясь, изливал на толпу свое вдохновение, от которого доносились лишь отдельные слова, подчеркиваемые по южному: 'Моя душа… моя кровь… Нравственность… Религия… Отечество…', подхватываемые криками ура его слушателей, созданных до его образу и подобию, которых он воспроизводил в своих качествах и пороках, пылкий, подвижной юг, бурный точно море с многочисленными волнами, при чем он отражался в каждой ив них.
Послышалось последнее приветствие и затем, донесся медленно удалявшийся топот толпы… Руместан вошел в комнату, отирая свой лоб, и, опьяненный своим триумфом, разгоряченный этой неистощимой любовью целого народа, он подошел к жене и поцеловал ее в искреннем порыве. Он был бесконечно расположен к ней, нежен как в первый день, не чувствуя ни угрызений совести, ни досады на прошлое.
— Ну!.. Что скажешь? Уж его-ли не приветствуют, господина твоего сына!
Стоя на коленях перед диваном, великий муж Апса играл с своим ребенком, ловил его маленькие пальчики, цепляющиеся за что попало, его маленькие ножки, болтающиеся в воздухе. Розали смотрела на него наморщивши лоб, стараясь определить эту противоречивую, неуловимую натуру. Потом она быстро спросила, точно найдя вдруг требуемое:
— Нума, какую-то вашу местную пословицу упоминала на днях тетушка Порталь?. Радость на улице… Как дальше?.
— Ах, да… Gau de carrier о, doulou d'oustan… Радость на улице, горе в доме.
— Да именно, — сказала она с глубоким вздохом.
И, тяжело отчеканивая слово за словом, точно роняя камни в пропасть, она медленно повторяла, вкладывая в нее стон своей жизни, эту пословицу, в которой обрисовывается и выражается целая раса:
— Радость на улице, горе в доме…
Примечания
1
Местное восклицание.
2
Я пойду дать лошади овса.
