— Я очень бедна, — продолжала Марта, — но я честная женщина, и вы не имели никакого права так говорить со мной. Не провидение отдало меня под вашу опеку и привело сюда, а моя беспомощность. Я пришла сюда, потому что для работы в другом месте у меня не хватало умения: вы это очень хорошо знаете, и вы использовали мое положение с большой выгодой для себя. Мой труд стоит в несколько раз больше того, что, вы мне платите… Но не об этом я хочу говорить. Я добровольно согласилась на ваши условия. Терпеть нужду я вынуждена, но выслушивать оскорбления… нет, этого я, несмотря ни на что, еще не могу! Прощайте!
Сказав это, Марта накинула платок на голову и направилась к двери. Работницы смотрели ей вслед, молодые — с симпатией и даже восхищением, пожилые — с жалостью и крайним изумлением.
Все, что пережила Марта со вчерашнего дня: разочарование, испытанное у книгопродавца, горькое чувство зависти, впервые овладевшее ею при виде Казимировского дворца и студентов, полных надежд на будущее, свидание на Крулевской улице, оскорбительное предложение, сделанное ей там, бессонная ночь, которую она провела в слезах, воспоминания о пережитом унижении и, кроме всего этого, встреча с человеком, который (она знала это) преследовал ее с оскорбительными для нее намерениями, — все это привело ее в состояние лихорадочного напряжения, которое не могло долго продолжаться и при малейшем толчке неминуемо должно было перейти в страшную бурю. Таким толчком были слова Швейц и ее дочери. Натянутая до предела струна лопнула в груди Марты — и не с жалобным стоном, а с воплем возмущения. Хорошо ли она сделала, что, поддавшись неудержимому взрыву женской гордости и человеческого достоинства, бросила к ногам оскорбившей ее женщины последний кусок хлеба? Она не думала об этом, когда бежала через длинный двор к воротам на улицу.
Но, подойдя к воротам, она отшатнулась, словно увидела какой-то омерзительный призрак, и на лице ее появилось выражение смертельной обиды. У ворот еще стоял Олесь, разговаривая вполголоса с каким-то молодым человеком. Марта бросилась в сторону. Она надеялась незаметно проскользнуть вдоль стены, но может ли быстрая серна укрыться от глаз опытного охотника?
— Пани! — повернувшись к ней, воскликнул Олесь. — Какой сюрприз! Я не предполагал, что вы так рано выйдете сегодня из этой ямы, ставшей для меня, — тут он понизил голос, — с некоторых пор раем, куда меня влечет моя мечта!
Мужчина, разговаривавший с Олесем, вышел на улицу и, бросив беглый взгляд на женщину, к которой обратился его собеседник, стал напевать веселую арию из «Флика и Флока», чтобы скрыть двусмысленную улыбку. Марта стояла у стены, выпрямившись, бледная, глаза ее метали молнии. Веселый Олесь подошел к ней, улыбаясь и томно глядя на нее.
— Что вам от меня нужно? — воскликнула Марта.
— Пани! — перебил ее покоритель сердец. — Четверть часа назад вы сурово оттолкнули меня, однако я не теряю надежды, что мое постоянство…
— Что вам от меня нужно? — повторила женщина, когда к ней вернулся голос. — Да, — продолжала ома, — я ушла из этой ямы и потеряла единственную возможность заработать кусок хлеба для меня и моего ребенка. А ушла я из-за вас. По какому праву вы, господа, встаете на нашем пути, который и без того очень тяжел? Будь у вас хоть немного совести и жалости, вы не стали бы преследовать женщину, которая и так не знает, как ей прожить на свете. Вам-то ничего не грозит. Вас за это только похвалят, нас — будут чернить. Мм лишаемся честного имени, а нередко и последнего куска хлеба, вы — отлично позабавитесь…
Она говорила быстро, почти без передышки, с едкой насмешкой в голосе и во взгляде.
— Позабавитесь, — повторила она, горько усмехаясь, — но позвольте женщине, которую вы решили сделать предметом своей забавы, напомнить вам известную поговорку: «Кошке игрушки, мышке слезки».
Сказав это, она прошла мимо остолбеневшего от изумления Олеся и скрылась за воротами.
Оставшись один, он опустил голову, потрогал ус, растерянно уставился в землю и простоял так довольно долго.
Лицо его выражало стыд и сожаление. Он был пристыжен своей неудачей и сожалел, что от него ускользнула эта соблазнительная и недоступная женщина (недоступность делала ее только желаннее). Возможно также, что вид этой женщины с горящими глазами и нахмуренным лбом, с губами, дрожащими от оскорбленной гордости, расшевелил в нем какое-то более серьезное чувство. Может быть, он понял, что поступил дурно, что, сам того не желая, обидел человека?. «Мышке слезки!» — сказала она.
Что она хотела этим сказать? Разве у него было намерение губить ее? Ничто в мире не было более чуждо его нежному сердцу, не склонному к драмам!
А с какой силой она говорила это! Какие молнии метали ее глаза, как она была бледна и как прекрасна! В этот момент Олесь без колебания отдал бы несколько лет своей легкомысленной, счастливой жизни за то, чтобы увидеть ее, умолять о прощении, загладить свою вину, если он провинился, и… проводить ее домой.
Но где же она живет? Этого он не знал. Он нахмурился, нетерпеливо щелкнул пальцами и, подняв голову, воскликнул почти со злостью:
— Теперь я, должно быть, уже не найду ее!
В эту минуту в ворота вбежала молоденькая девушка, почти подросток, в плотно облегавшей ее шубке и изящных ботинках. При появлении девушки у Олеся вдруг изменилось выражение лица. Он поспешно снял шляпу и, кланяясь красивой девочке, сказал с улыбкой:
— Давно я не имел счастья вас видеть, панна Элеонора!
Девочке эта встреча, видимо, была не так уж неприятна.
— А! Хороши же вы, пан Александр, нечего сказать! Месяц уже как у нас не были! Бабушка и тетя несколько раз говорили, что это очень неучтиво с вашей стороны.
Пан Александр мечтательным взглядом следил за движением щебечущего розового ротика.
— Пани, — сказал он, — сердце влечет меня к вашему дому, но разум не велит.
— Разум! Интересно знать, почему разум не велит вам у нас бывать?
— Я боюсь потерять покой! — шепнул покоритель сердец…
Девушка покраснела до ушей.
— Ну, пожалуйста, не бойтесь и приходите, а то бабушка и тетя по-настоящему на вас рассердятся.
— А вы?
Минута молчания. Глаза девушки смотрят на гвоздь, торчащий в воротах. Глаза покорителя считают золотые кудряшки, выбившиеся из-под шляпки на белый лоб.
— И я тоже.
— О! Если так, то я приду, приду непременно!
Девушка бежит по двору, но он не смеет следовать за ней. Ведь это не бедная мастерица, а внучка женщины, в доме которой он бывает. Панна Швейц, у которой, как говорят, около ста тысяч злотых приданого! С ней прогуливаться вдвоем по двору неудобно.
Олесь выходит на улицу. В его воображении мелькают два женских образа: один — работницы с пламенным взглядом, другой — красивого подростка с золотыми локончиками вокруг белого лба. Он уже и сам не знает, какая из них красивее и соблазнительнее.
«Та, — думал он, — богиня, гордая и пылкая; эта — прехорошенькая маленькая фея! Ученые правы! Какие богатые дары есть в запасе у природы! Сколько оттенков, сколько видов! Даже голова идет кругом и сердце тает, когда приходится человеку делать выбор. Но зачем выбирать? Tous les genres sont bons, hors le genre vieux et laid!»[32] О мужчины! Ничтожные пушинки! Ветреные головы!
А Марта?
Марта после испытанных ею волнений снова целиком погрузилась в грошовые подсчеты. Шесть рублей, полученных от книгопродавца, она отдала управляющему домом, уплатив таким образом неоплаченный долг и обеспечив себе кров еще на две недели.
— С вас следует еще за мебель, — сказал управляющий, получив деньги.
— Возьмите ее, пожалуйста, из моей комнаты, потому что за нее я больше не могу платить.
Какой-то состоятельной семье, живущей на втором этаже, понадобились стол для кухни или передней,
