несколько стульев и кровать. К вечеру этих вещей уже не было в комнате Марты. Она расстелила свою жалкую постель прямо на полу и села на пол у нетопленой печки. По другую сторону печки уселась Яня. Мать сидела неподвижно, словно оцепенев, девочка съежилась и дрожала от холода, а может быть, от волнения. Два бледных лица в полумраке наступающего вечера, в глубокой тишине пустой комнаты, представляли печальное зрелище. Печальное, как и судьба этих двух несчастных существ, сидевших у холодной печки. Каков-то будет их конец?
Яня спала в эту ночь тревожно и часто просыпалась.
Прежде она часто плакала днем, но ночью по крайней мере спала спокойно. А в этот вечер унесли из комнаты ее последние игрушки: два старых колченогих стула. Ей жалко было с ними расставаться, словно с добрыми друзьями, с которыми она играла, которым потихоньку поверяла свои горести, жаловалась на голод, холод и пинки дворничихи — инстинкт чуткого ребенка подсказывал ей, что жаловаться матери не следует. Девочка горько плакала, глядя, как выносят ее любимых хромых старичков, потом, укладываясь спать на полу, вспомнила свою кроватку красного дерева с сеткой, покрытую вязаным шерстяным одеяльцем, на многоцветной кайме которого она училась различать цвета, удивляясь их красоте…
Было уже около полуночи. Девочка металась на своей постели, стонала и плакала во сне. Марта все еще сидела на полу у печки, в полной темноте, терзаемая угрызениями совести.
Она горько упрекала себя за свое поведение у Швейц. Зачем она поддалась чувству оскорбленной гордости? Зачем бросила место, где имела возможность хоть сколько-нибудь зарабатывать? Правда, оскорбление, брошенное ей в лицо, было незаслуженным, ужасным, вопиющим, но что же из этого? Позволительно ли женщине в таких обстоятельствах из гордости отказаться от куска хлеба, хотя бы даже черствого, горького? Если ничего не можешь сделать для того, чтобы избавиться от унижений, то надо терпеливо сносить обиды и удары судьбы. Какая непоследовательность:: из-за своей беспомощности позволить себя эксплуатировать такой, как эта Швейц, потом требовать от этой женщины уважения и справедливости! Как глупо!
«Нет! — думала Марта, — одно из двух! В жизни надо быть или сильной и гордой, или слабой и покорной. Надо уметь сохранять свое достоинство или отказаться от всяких притязаний на него. Я слаба — значит, должна быть покорна. Если я не могу с помощью своего труда завоевать себе уважение людей, то мне нечего и требовать уважения. И в самом деле за что людям уважать меня? А сама я разве уважаю себя? Могу ли я без стыда и угрызений совести смотреть на этого ребенка? Я должна быть ему опорой и поддержкой, а я никуда не гожусь! Могу ли я без чувства глубочайшего унижения думать, что я, как беззащитная и глупая овца, гну спину перед бессовестной женщиной, прося и даже умоляя ее, чтобы она разрешила мне и поте лица работать на нее и ее детей? За кого в конце концов принимают меня люди? Один отвергает мою работу, потому что она не годится, другой не дает ее мне, уже заранее уверенный в том, что я ее не сумею сделать, третий жестоко эксплуатирует меня именно потому, что я не умею работать, четвертый, наконец, видит во мне не человека, равного себе, а лишь женщину, которая недурна и которую можно купить! Почему же я требую от Швейц того, в чем весь мир отказывает мне, чего я не сумела завоевать ни у людей, ни у самой себя?»
Ночь отступала перед серым зимним рассветом. А Марта все еще сидела неподвижно, опершись локтями о колени, поддерживая голову руками. Она смирилась, окончательно смирилась, она усмехалась при мысли, что еще вчера могла требовать к себе уважения, она знала, что никогда больше не будет восставать против своего унижения.
Вместе с утренним светом в комнатку на чердаке пришли повседневные заботы. Марта достала из кармана последний злотый. Теперь у нее не было больше денег, не было и заработка.
«Придется просить милостыню!» — подумала она.
Она вышла из дому и направилась в знакомый книжный магазин, к сострадательному человеку, который в первый раз дал ей работу, во второй — подаяние.
Открывая дверь в магазин, Марта сама себе удивлялась. Выходя из дому, она думала, что ей очень тяжело будет переступить этот порог, что у нее язык не повернется просить подачки. Она ошиблась. Сердце ее не забилось сильнее, краска не залила лица, когда взгляд ее встретился с глазами книгопродавца.
Он стоял, как обычно, за конторкой, склонившись над кипой бумаг и счетов. Когда он, услышав звонок, поднял голову, его лицо было уже не так приветливо, как прежде, в глазах читалось беспокойство. Он был, очевидно, чем-то озабочен или удручен. Может быть, ему не повезло в каком-нибудь деле или кто-то из его близких или друзей заболел? Он посмотрел на вошедшую уже не так радушно, как прежде. Марта заметила это. Несколько дней тому назад она повернулась бы и ушла или по крайней мере умолчала о цели своего прихода; теперь же она, подойдя к конторке и поздоровавшись, сказала:
— Вы были так добры, что помогли мне советом и деньгами, так вот я снова пришла к вам…
— Чем я могу быть вам полезен?
Он говорил вежливо, но значительно холоднее, чем раньше. Его рассеянный взгляд поминутно обращался к лежащим на столе бумагам.
— Я потеряла работу в белошвейной мастерской, где зарабатывала сорок грошей в день. Не знаете ли вы, где можно получить работу? Любую работу…
Книгопродавец опустил глаза и постоял минуту в раздумье. К его озабоченности примешивались теперь некоторая неловкость и даже нетерпение.
— Эх, пани! — сказал он после непродолжительного молчания. — Надо что-нибудь уметь, непременно надо что-нибудь уметь…
Марта теребила концы своего платка.
— Так что же мне делать? — сказала она не сразу.
Она сказала это таким тоном, что книгопродавец внимательно посмотрел на нее. Голос звучал отрывисто и резко, впалые глаза пылали, но уже не страдание выражалось в них, не трогательная мольба, а с трудом сдерживаемый глухой гнев. Глядя на нее и слушая ее голос, можно было подумать, что она зла на человека, с которым говорит, что в душе она винит его в своих невзгодах.
Книгопродавец подумал еще немного.
— Мне тяжело, — сказал он, — очень тяжело видеть в таком положении жену человека, которого я знал и уважал. Думается мне, что я смогу еще кое-что для вас сделать… хотя это опять будет только попытка. Моим знакомым, господам Жонтковским, нужна женщина — для… для… домашней работы… Согласитесь вы пойти на такую работу?
— Да, спасибо, — не колеблясь ответила Марта.
— Хорошо, тогда я напишу несколько слов Жонтковским, и вы пойдете к ним с моей запиской…
— Пойду непременно!
Быстро написав несколько слов на листке бумаги, книгопродавец вручил записку Марте. Он, видимо, спешил и был чем-то расстроен. Отдав ей записку, он поклонился. Этот поклон означал: «У меня нет времени, и ничего больше я сделать не могу!»
Марта вышла из книжного магазина. Записка, которую она держала в руке, не была запечатана. Она то развертывала, то свертывала сложенную вдвое бумажку. Казалось, она искала чего-то внутри. И действительно, у нее мелькнула мысль, не вложил ли книгопродавец в записку деньги, как позавчера. Но денег не было.
«Жаль, что он ничего не дал!» — подумала Марта.
Книгопродавец был человек добрый и сострадательный. Он охотно протягивал руку помощи, но сострадательные люди не всегда бывают в хорошем расположении духа, отчего страдают те, кто нуждается в их помощи. Даже самый лучший человек не всегда бывает расположен творить доброе дело. Добрые дела — своего рода роскошь, а не хлеб насущный для души.
Какая перемена! Несколько месяцев назад Марта застонала от боли и стыда, получив подачку, а теперь она сожалела, что не получила ее!
Взглянув на адрес, Марта свернула на Свентокшискую улицу и скоро входила уже в кухню просторной богатой квартиры. Там она увидала кухарку, которой и отдала записку. Кухарка отправилась в комнаты. Марта села на деревянную скамейку и просидела так минут десять. Господа Жонтковские, видимо, советовались. Наконец в кухню вошла пожилая, хорошо одетая женщина приятной наружности, держа в руке записку. Она подошла к Марте, вставшей при ее появлении, и внимательно посмотрела на нее.
— Извините, — сказала она с некоторым смущением, — несколько дней назад нам действительно
