— Понимаю.
Телевизор внезапно смолк. И говорить стало еще сложнее оттого, что друг Зои мог слышать наш разговор.
— Ты когда будешь в Венель?
— Завтра.
— Извини, мне пора.
— Зоя…
— Да?
— Я сегодня видела разных людей… Невозможную влюбленную пару…
— Почему невозможную?
— И тот и другой были и несчастны, и счастливы. Ты поняла, что я хочу сказать?
Молчание — и потом тихо-тихо:
— Спокойной ночи, мамочка.
— Целую тебя, доченька.
Я предпочитаю не представлять себе мою дочку в крошечной марсельской квартирке с мужчиной, который не замечает ее горестей, который громко чистит зубы и сплевывает у нее на глазах, потому что не отличает грубости от близости, не отличает мою дочь от первой встречной в магазине или в кафе. Мне бы очень хотелось поехать туда и встретить ее, как встречают ребенка из школы, и сказать: 'Идем домой', и еще: 'Все, конец, ты никогда больше не вернешься в эту школу…' И скорчить ей рожицу, и пощекотать, и услышать ее смех, и увидеть мелкие острые зубки.
Но ей двадцать три.
Двадцать три года…
Я накинула куртку и вышла.
Город, погруженный в беспросветную тьму, казался не больше стенного шкафа, и меня, пойманную плотной темнотой, время от времени выхватывали из нее фары машин, на миг освещая улицу. Я шагала довольно долго, сожалея, что вышла, злясь, что придется возвращаться в гостиницу, словно эта свинцовая ночь совершала надо мной насилие. Наконец я заметила пеструю яркую вывеску, опаснейший соблазн горожан… Конечно, тот самый 'Блю-Бар'. Большой белый зал, залитый слишком ярким светом, выглядит бедно, дощатый пол, длинная стойка, старые ремиксы регги в качестве музыки — чувствуются тщетные потуги на Америку и откровенная провинциальность, представители разных поколений смешались в единую массу посетителей без возраста и различий.
Я села немного в стороне, на диванчике, заказала двойной виски, и мне наконец-то стало легче в этом пространстве вне времени, вне контекста, вне красоты. Я снова задумалась о Зое: сколько в ее словах затаенного страдания, боже мой! Почему так устроена жизнь, что с годами мы теряем способность утешать наших детей и с ними мечтать? Почему мы их учим бояться чужих, а не женихов и невест? Эти куда опаснее, они без насилия усаживают детей в машины и увозят из мира матерей. Почему мы учим наших девочек мягкости и приветливости? Зачем я им говорила, что нельзя причинять людям боль, и не научила убегать со всех ног от тех, кто потрясает своей болью как флагом и рано или поздно удушит тебя ею?
Отец семейства, которого я видела сегодня днем на террасе кафе, болтал с приятелями-ровесниками. Им лет по двадцать пять, но все изображают 'настоящих мужиков', уверенных в себе, занятых мужскими делами — мотоциклами, игрой и выпивкой, впрочем, не очень-то это им помогает: они, как в детстве, боятся своих отцов и соревнуются, у кого струя мощнее, когда выходят ночью на зады 'Блю-Бара'.
Тристаном, очевидно, звали приземистого коротышку, которого все слушали, открыв рот и лучась от счастья быть принятыми в круг его друзей. Отец семейства пользовался привилегией хлопать время от времени Тристана по спине, но не был уверен в прочности своего положения и переминался с ноги на ногу, огорчаясь, что может его лишиться, и искал поддержки в глазах других, прекрасно зная, что все от него отвернутся, как только им подадут сигнал.
— Парни! Парни! — орал Тристан. — Обещаю, что как-нибудь и вас туда отведу! О’кей?
Парни радостно загудели, засмеялись, а Тристан махнул официанту и распорядился принести по рюмке каждому.
— Придется тебе исполнить свое обещание, Тристан, — произнес худенький мальчишка с извиняющейся улыбкой.
Никому из окружающих слова его не показались обидными, но Тристан угрожающим тоном заставил мальчишку снова повторить свои слова:
— Что ты сказал, Робер?
— Ну… это… Ты часто говоришь, что отведешь нас туда… и потом…
— Свободен! — прошипел Тристан, и Робер уставился на него недоумевающе. Тогда все остальные, похитрее этого, взяли его за плечи и вывели из круга, не грубо, одними пальчиками. Робер решил, что это шутка, какая-то игра, в которой он готов был поучаствовать и посмеяться, но смех его оборвался враз, когда круг вновь сомкнулся, но уже без него. Тогда он сел неподалеку и, съежившись на своем стуле, стал слушать в немом восхищении, боясь упустить малейший звук.
Мужчина, что сидел на другом конце моего диванчика, наблюдал за этой сценой.
— Я их всех знал, когда они были вот такими, — сказал он и провел рукой чуть ниже стола.
— Я понимаю, каково это видеть, какими становятся мальчишки, — отозвалась я, — я учительница в младших классах и работаю уже… О! Давно работаю.
— А разве теперь не говорят 'преподаватель начальной школы'?
Я снисходительно улыбнулась.
— Могу я предложить вам выпить? — спросил он.
— Я заказала бы еще виски… Хотя это неразумно..
Он подозвал официанта.
— Всех этих мальчишек я учил играть в футбол. Я знаю их, знаю их старших братьев, отцов, матерей и даже кузенов! — Он засмеялся, и было видно, что он этим гордится.
Он был немного моложе меня, лет сорока, небольшого роста. На вид совсем не спортивный: в своем тренировочном костюме и кроссовках он походил скорее на арестанта, чем на атлета.
— Худышку, я имею в виду Робера, вы тоже знаете? — спросила я. — Они его не любят, да?
— Никто не любит Робера. А в каком городе вы преподаете? Здесь я что-то вас не видел.
— В Париже.
— И в Париже говорят 'учительница'?
— Нет, говорят 'преподаватель начальной школы'.
Нам принесли наши стаканы, и мы подняли их, наклонив головы, а потом молча выпили. И тогда я его увидела. Того самого типа. С автострады. Он сидел напротив и смотрел на меня. Он не жестикулировал, не доставал сигареты, не прятал монетки, он просто спокойно сидел и сопел, мирный такой толстячок, а я не сводила с него глаз. Да, это был он. Невероятно, но это был он.
— Робер — отпрыск самой старинной семьи в нашем городе.
— Подумать только!
Фокусник так же потел, как тогда в кафе на автостраде.
— Они все умерли.
— Простите?
— Вся семья Робера, да, вот так… Все умерли. Кроме него, разумеется. Родители, дедушка с бабушкой, младшая сестра — все.
Я взглянула на парнишку, он покорно сидел на стуле, млея от восхищения, а притворяющиеся крутыми парни даже не смотрели на него.
— Автокатастрофа?
— Да. Вечером тридцать первого декабря. Ужас, правда ведь? Водитель грузовика их не заметил…
