Наконец, через пять дней после того, как проснулся в трюме «Гекаты», я купил билет и прибыл из парижского «Шарля де Голля» в лондонский «Хитроу».
И здесь-то все —
Теперь я знаю, что он хотел сказать.
(«И ты не веришь в судьбу?» — спросила она.)
(«Я поверю во все что угодно, если это скажешь ты», — ответил я.)
В тот день вечная парочка
(«Не могу согласиться со Стивеном Хокингом, — говорила она. — Я смотрела его передачу на „Пи- Би-Эс“. Он видит пространство-время как замкнутое четырехмерное и изменяющееся множество, словно поверхность сферы, у которой нет ни конца, ни начала. Это очень умная мысль, но я все равно представляю его себе по-старому, как будто пространство-время — это пузырь, дрейфующий туда-сюда в каком-то, как это сказать, другом пространстве и в другом времени».)
(«Иди сюда, — сказал я, —
Она сходила с поезда, а я собирался на него сесть. Она ступила на платформу через три двери от меня, и через секунду ее уже поднимала пара огромных, покрытых светлыми волосами и красных от солнечного ожога ручищ какого-то нордического мужчины, потому что она совершенно непонятным образом повалилась на пол прямо перед ним.
Совершенно непонятным для
То есть меня.
Оборотень.
Без подготовки. Без предупреждения. На нее вот так вдруг свалилась каменная плита в виде меня и всех оцепеневших от ужаса мертвых, которых я сожрал. Они уж думали, что конец — исход, избавление, вечное спокойствие — так близко. И вдруг снова грубое пробуждение в духе Марлоу в мир, где обновление кажется уже невозможным. О господи, нет, только не теперь, когда мы были так близко…
Тем временем она стояла посреди платформы в какой-то неестественной позе, с растерянным видом и вся дрожала, теребя в руках сумочку. На лице выступили капельки пота. Она выглядела так, будто была иностранным корреспондентом, которого прямо посреди репортажа испугал раздавшийся взрыв. Чуть за тридцать, глаза цвета горького шоколада, такого же цвета волнистые волосы до плеч. Маленькая родинка у уголка губ. Светлая кожа теплого мягкого оттенка, казалось, выдавала левантскую или средиземноморскую кровь. Красивой или хорошенькой ее точно не назовешь, но она определенно была привлекательна… как Саломея, и испорчена современными нравами вседозволенности. Она была такой девочкой, которую без памяти любят родители, и которая в большей части растет вдали от них. Теперь она думала о них со жгучей болью и радостью, как о детях или простаках. Я тут же представил себе двух истосковавшихся по дому иммигрантов, стоящих в дверях арендованного дома в США и машущих ей на прощанье в приливе душераздирающей гордости.
На ней был бежевый макинтош, белая блузка и коричневая в рубчик юбка, но мое воображение тут же нарисовало (ведь никто не мог мне запретить), как она танцует голая, и на ней лишь вуаль и сережка в пупке. Читая по губам ее диалог с норвежцем, я заключил, что она американка: что-то такое было в ее одежде и осанке, что подсказало мне, откуда она. Пока я выуживал всю эту информацию, она в волнении оглядывала людей на платформе и знала, что где-то… где-то совсем близко…
Я отступил к выходу, еле удержавшись от того, чтобы подскочить и обнять ее.
Она нервно сглотнула и отлепила блузку от взмокшей спины. Ее запах — возбуждающий коктейль из аромата надушенной
Бритоголовый агент ВОКСа следил с другого конца платформы. Поскольку я не чувствовал вампирского запаха, то логично предположил, что с их стороны за мной сейчас следит человек, хотя его я еще не вычислил. Знают ли они все о ней?
Ее ноздри раздулись. Превращение в оборотня чуть не убило ее — но все же не убило. Зато она открыла великий закон: во-первых, ужасно то, что ужас существует; во-вторых, ужасно то, что человек приспосабливается с этим жить. И в ее темных глазах цвета эспрессо было смирение. Она признала как данность то, что с ней случилось. Конечно, это далось ей не без труда. Тяжело принять, что ты монстр. Тяжело решить убивать других вместо себя. Она переживала страшные муки голода и еще более страшные муки совести, но все же училась быть к себе более снисходительной. Ты делаешь то, что делаешь, потому что выбор невелик: или так, или смерть. Ее детство было полно маленьких секретов, а теперь у нее Большая Страшная Тайна. Она была…
Черт, Марлоу, очнись. Ради всего святого, включи мозги! Знают ли они о ней? Да как они могут не знать! Харли ведь знал (в этом я был почему-то уверен), а если знал Харли, значит, и вся организация!
Но он точно не стал бы им рассказывать. Возможно, все не так плохо. Итак, с этого момента я должен был сделать все, что в моих силах, чтобы они никогда о ней не узнали.
Однако пока я об этом думал происходило кое-что еще. (Что бы ни происходило, написала однажды Сьюзан Сонтаг, всегда происходит что-то еще, помимо этого. И обязанность литературы — следовать этому принципу. Не удивительно, что никто не читает книг.) Так вот, это
Что есть жизнь без любви?
