Ана поставила две кружки на стол и села наискосок от него. Ее лицо по-прежнему казалось усталым, хотя за этой усталостью проглядывала сила. Она хорошо держалась.
— Я знаю несколько мест.
Он был настолько уверен, что за этим последует вопрос, где эти места и не сходит ли он туда с ней, что даже смутился, когда она этого не спросила.
— Спасибо, что зашли, — глядя в кружку, сказала она. В ее голосе послышались деловитые нотки. — Я знаю, что заманила вас возможностью еще раз посмотреть на икону. Но вам придется заплатить за это, обсудив со мной некоторые вопросы. Неофициально. Насколько я понимаю, вы соблюдаете ваши обязательства по отношению к музею.
— Буду рад вам помочь.
— Вы можете сказать, насколько серьезны намерения музея?
— Безусловно, мы заинтересованы. Однако я затрудняюсь сказать, насколько сильна эта заинтересованность.
— Вы имеете в виду, что это будет зависеть от цены?
— Это тоже имеет значение, конечно. Икону должен увидеть главный смотритель моего отдела. И директор.
— Значит, я не с вами буду обсуждать сделку?
— Я буду участвовать в обсуждении, но окончательное решение будет приниматься на более высоком уровне.
— Жаль, — уныло произнесла она. — Мы с вами вроде неплохо поладили.
Он нервно засмеялся. Она была настолько прямолинейна, и в то же время ее настроение так стремительно менялось, что он никак не мог ее раскусить.
— Вы могли бы настоять на этом. Иногда такие вещи случаются. Как-то к нам обратилась одна эксцентричная пожилая дама, так она соглашалась беседовать только со старшим юрисконсультом, потому что он закончил тот же университет, что и ее покойный супруг.
— Превосходно.
— Директор так не думал.
— Может, и мне так поступить? Это поможет вашему служебному росту?
— Знаете, — ответил он осторожно, — наверное, вам лучше предоставить вести дела с музеем вашему адвокату.
— Мой адвокат — парень непростой. Может с завязанными глазами ограбить обе стороны.
— Может, вам нанять адвоката, которому вы сможете доверять?
— Я думаю, я ему доверяю. — Она отвела взгляд, прежде чем сделать глоток кофе. — Он проработал на Кесслера тридцать лет и знает все секреты. Я не смогла бы избавиться от него, даже если бы захотела.
— Вы уже подумали о цене?
— Он подумал. На мой взгляд, высоковата, но если икона действительно такая редкая, как вы говорите, то, может быть, и нет. Конечно, мне бы хотелось, чтобы вы назвали реальную цену.
— Жаль, что я не могу вам ее назвать. Цена определяется рынком.
— Но мы не сверяемся с рынком.
— Не поверю, что ваш адвокат не прозондировал почву.
— Вы думаете, нам следует закинуть удочки?
— Это будет совершенно естественно.
— Поговорить с этими сутенерами, толкущимися на аукционах? — резко проговорила она. — Они пообещают солнце, луну и звезды в придачу.
— Они могут их достать.
— Что вы пытаетесь мне этим сказать, Мэтью? Чтобы я обратилась к какому-нибудь богатому коллекционеру?
Она пристально взглянула на него, и он почувствовал угрызения совести.
— Честно говоря, я думаю, это было бы ужасно. В смысле ужасно не для вас.
— Не говорите ерунды.
— Просто сама мысль о том, что эта икона будет спрятана от людей, висеть на стене чьего-то дома…
— Как сейчас, — добавила она.
Он медленно выдохнул:
— Да, как сейчас. Это была бы печальная участь. Она должна находиться там, где ее смогут увидеть люди.
— В музее?
— Выбор в пользу музея был бы самым очевидным.
— А музей сможет уделить ей то внимание, которого она заслуживает?
Опять вопрос, который он уже слышал от Фотиса, и опять он не нашел на него лучшего ответа.
— Вы можете оговорить условия в договоре продажи. Это обычная практика.
Ана покачала головой:
— Мой адвокат говорит, что при продаже только одной работы мы не можем выдвигать требования. Если бы я пожертвовала всю коллекцию, тогда я могла бы на чем-то настаивать. Или если бы речь шла о Пикассо или Рубенсе. Поправьте меня, если я не права.
— Вероятно, вы правы, — он пожал плечами, — и все-таки это стоит обсудить.
— А вас не задевает, что к византийцам не испытывают такого почтения, как к старым мастерам, или импрессионистам, или прочим знаменитостям?
— Вы знаете, я как-то не задумывался о знаменитостях, когда начал этим заниматься. Просто делал то, что мне было интересно. Глупо, наверное.
— Но это должно вас злить. Те люди, которые писали эту икону, — для них это было вопросом жизни и смерти, верно? Они несли иконы перед шедшим в наступление войском. Люди погибали, чтобы защитить иконы. А за Ренуара кто-нибудь умер?
Она наклонилась над столом, глаза ее были широко раскрыты. Ему хотелось рассмеяться — настолько смешны были ее аргументы, но это было невозможно. Она была так искренна, так открыта в проявлении своих эмоций, что на самом деле смешным был он — ограниченный своей сдержанностью.
— Это так, но на самом деле они убивали и умирали не за красоту иконы, а за то, что она олицетворяла, — за религию.
Ана откинулась назад, кивком головы выражая согласие с его словами — а может быть, с какой-то своей новой мыслью.
— Так вот к чему все сводится, не так ли? Из этого уравнения нельзя убрать религиозный компонент.
Подойдя к кухонному столу, она долила в их кружки кофе из кофейника, хотя они к нему и не притронулись. Сегодня вместо костюма на ней были линялые джинсы и белая рубашка. Когда она повернулась, чтобы поставить на место кофейник, он почувствовал, что его взгляд притягивают ее длинные ноги, обтянутые джинсами. Какое-то время она еще постояла у стола спиной к нему.
— Итак, Мэтью, поскольку вы не задействованы в сделке напрямую, могу ли я попросить вашего совета? Я знаю, вы будете откровенны со мной.
— Я попробую.
Она снова села за стол. Заговорив, она неотрывно смотрела прямо ему в глаза.
— К Уоллесу, моему адвокату, обратился кто-то от греческой церкви. Они хотят получить эту икону.
Еще до того, как она произнесла эти слова, он обо всем догадался. Фотис опередил его, форсируя события.
— Греческая церковь в Греции?
— Точно не знаю. Звонивший был американским священником, но говорил от имени церкви Греции. Честно говоря, я не очень понимаю различие.
— Они сами его не очень понимают.
