— Доложу по порядку. Утром «Ленцке», как ни в чем не бывало, пришел в обычное время ко мне в комнату. Целых два часа держал я его у себя, делая вид, что уточняю план ликвидации одной группы немецкой разведки в этом районе, как бы консультировался с ним по этому вопросу, что заметно подняло его дух. А в это самое время двое наших разведчиков обыскали его комнату и нашли магнитную мину и бесшумный пистолет. А спрятал он их так, что найти было трудновато.
— Мерзавец!.. Только смотри, чтобы он ничего не заподозрил. Иначе он пойдет на любую подлость.
— Не бойся, ребята работают осторожно. А шпион этот не так уж умен. Считаю, что круг подозрений уже замкнулся и вскоре агента можно будет брать. Однако еще несколько дней или, возможно, недель я должен над ним работать. Мне не хватает нескольких звеньев в цепи, которой мы должны связать не только его. А что с нашими планами в отношении радиостанции?
— Все в порядке. Станция работает где-то в Борецкой пуще. Специалисты уже точно определили квадрат, где она «играет». Там, скорее всего, находится их убежище. Теперь, после взятия Кенигсберга, они поддерживают связь с Берлином.
— А что в их шифровках?
— Обыкновенная шпионская информация. Данные о передвижениях наших войск в районе Борецкой пущи, военная обстановка в Гижицко, Элке, Венгжове, Голдапе. Это уже фактически почти не нужная информация. Они ведь должны как-то показать работу перед своим начальством. Только деятельность отдела фронтовой контрразведки не дает им спокойно спать. В шифровках они постоянно информируют свой центр о его работе. Кроме того, взахлеб рассказывают об успехах по созданию в нашем районе подполья «Вервольфа». Однако сообщения в значительной мере выдуманы, но со стороны начальства вряд ли кто будет проверять это. Видимо, чувствуют они себя здесь не совсем уверенно, уже дважды запрашивали центр, что делать дальше, ибо бои в Восточной Пруссии закончились. А этот «Ленцке» находится в постоянном контакте с ними. Это одна банда.
— Как ты полагаешь, с какой целью он принес магнитную мину и бесшумный пистолет?
— Не для игры, конечно. Это для нас: для тебя, для меня — для всего отдела. Слушай, Павел Андреевич. Он может воспользоваться даже. ядом. Дай повару строгий приказ, чтобы никто не имел доступа на кухню.
— Непременно! Ну что ж, думаю, что пришло время его ликвидировать. Незачем напрасно рисковать.
— Еще немного подождем. Необходимо поймать его с поличным. Теперь он нас не перехитрит. Он мог сделать это несколько недель назад, когда мы имели только подозрения и отдельные улики. Если его взять преждевременно, то из леса могут удрать остальные. «Ленцке» клюнул на подсунутую нами приманку. Он должен вытащить всех тех оборотней из пущи для участия в диверсионной операции, которая готовится в Гижицко, а точнее, в нашем отделе. Мы дадим ему возможность осуществить этот замысел. Я уже назначил день, когда это должно произойти...
— И когда думаешь это сделать?
— В ночь на первое мая. Это самый подходящий день, а вернее, ночь для реализации его планов.
— А если он ударит раньше? Смотри не перегни палку!
— Мы не дадим ему опередить нас. Я постараюсь так обеспечить его занятость в течение дня, чтобы он всегда был у меня или у кого-то из работников нашего отдела в поле зрения. Я возьму его с собой в Элк, Олецко, Венгжов и Голдап. Оставлю ему свободными самое большее две ночи, чтобы он мог сконтактироваться с бандой в пуще. Уверен, что они решат нанести нам удар в ночь на первое мая. Перед праздником прошу провести в твоем кабинете что-то вроде совещания. Открой сейф и обсуждай со мной или с «Ленцке» важность захваченных у врага архивов, а мимоходом скажи, что наиболее ценные из них в соответствии с якобы полученным приказом должны быть сразу же после праздника переправлены в Москву. Увидишь, что это заставит их ускорить проведение диверсии...
Склонившись над документами, они еще долго обменивались мнениями, разбирали детали предстоящей операции, а затем майор Ольшевский заметил:
— Это уже почти конец нашей разработки. Через несколько дней разыграем самый интересный эпизод. Может быть, по времени он совпадет с моментом окончания войны, как ты думаешь?
— Думаю, что так и будет, — ответил полковник. — Война почти закончена, работаем мы с тобой уже долго. Не одного фашистского агента обезвредили. Однако ты никогда не рассказывал подробно о своем прошлом, а я знаю, что оно у тебя богатое...
Ольшевский вопросительно посмотрел на Губарина.
— Если тебя это интересует... Хотя, честно говоря, не вижу в своей биографии ничего особенного: работа, борьба... Каких-либо необыкновенных случаев не жди... Родился я в самом начале первой мировой войны в Супрасле, Белостокского воеводства, — не спеша начал он рассказывать. — Мои родители работали на текстильной фабрике немца Бухгольца. Нет необходимости говорить, какие тогда были условия работы. Вскоре война загнала нас, так называемых беженцев, в Тулу. Отец нашел там какую-то работу на фабрике, ходил на собрания, сотрудничал с русскими революционерами. Потом пришел Октябрь. Я, тогда еще совсем ребенок, бегал смотреть на демонстрантов, на бойцов Красной Армии, которые маршировали по городу. Затем мы вернулись в Польшу, в нашу старую хатку в Супрасле. Отец пошел на ту же фабрику. Я кончил школу и начал работать в лесу у Захерта — тоже немца, еще одного иностранного капиталиста в Супрасле. Изнурительный труд приносил нищенский заработок. Отец уже давно был членом КПП, он втягивал и меня в рабочее движение, хотя я был еще совсем молодым парнем. Вскоре я получил первое партийное задание. Какую огромную радость я испытал, когда удалось его выполнить! В Супрасле коммунисты имели большое влияние среди рабочих. Росло число забастовок, массовых выступлений трудящихся, столкновений с полицией. Были убитые. Я принимал участие во многих таких выступлениях. Немец Захерт, узнав об этом, выбросил меня за ворота, как бунтовщика, действовавшего среди рабочих- лесников.
Майор Ольшевский прервал свой рассказ, поднялся с кресла, прошелся по комнате.
— Ну и как же дальше жил? — спросил Губарин.
— Многому научился, однако найти работу становилось все тяжелее. Каждый год тысячи безработных в летний сезон направлялись из родной белостокской земли в Восточную Пруссию в батраки. Двинулся и я. Трудился у богатых швабов, преимущественно у помещиков. Заработок был терпимый, однако никакой охраны труда, конечно, не было, я уже не говорю об отношении гитлеровцев к нам, полякам. В то время я уже был членом партии и получил задание установить контакты с коммунистами Восточной Пруссии. В тех условиях это было нелегкое дело. Работая в имении помещика, я через одного батрака напал на след деятельности компартии Германии в Гижицко. Так состоялось мое знакомство с немецкими коммунистами Фрицем Нойманом, Августом Селегом, Алексом Яцким.
— Именно о них ты вначале спрашивал «Ленцке»?
— Да, но он ничего о них не знал, это уже показалось мне подозрительным. В общем, три сезона я приходил сюда на заработки. Освоил немецкий язык, по-прежнему поддерживал связь с коммунистами Германии. Однако вскоре немецкий крестьянин, которого я хорошо знал, Отто Конитц был арестован за распространение коммунистических листовок. На допросе он нас выдал — известно, какие методы применяло гестапо. Вскоре меня тоже арестовали. Допросы следовали один за другим, но я ни в чем не признавался. Меня в наручниках довезли до пограничного пункта в Простках и передали в руки «дефы» как опасного коммунистического агитатора. Несколько месяцев следствия, естественно, жестокие побои, голодовки, карцер. Мое дело вел сам Пултужицкий, один из самых больших «специалистов» в Белостоке по борьбе с коммунистами. Я тогда не признался ни в чем. И хотя они мне ничего не могли приписать, я был осужден на пять лет тюрьмы, из которых отсидел почти четыре года. Старшие товарищи по заключению, люди мудрые, опытные, помогли мне за это время обогатить свои знания.
Когда началась война, я, чтобы не попасть к немцам, пошел на восток. За Львовом мы встретили части Красной Армии. Начался новый этап в моей жизни. Я вернулся в Белосток, который был к тому времени освобожден Красной Армией. Отец уже работал в местных профсоюзах, мать — в какой-то женской организации. Я вступил в ряды народной милиции, а затем меня послали в Минск, в школу НКВД.
В июне сорок первого началась советско-германская война, замешательство, отступление. Мне
