Гжегожа задержали, и Плауман начал допрашивать Борковского о деятельности подполья, о помощи партизанам, о диверсии на шоссе и железной дороге. Но тот молчал.
— Ну а ты что скажешь? — кивнул Плауман Козаку.
— Это коммунист. Сам мне об этом говорил. Уговаривал меня вступить в их организацию, — подтвердил Козак.
— Ты слышал?! — обратился Плауман к Борковскому. Тот продолжал молчать.
— Я видел, как по ночам он уходил куда-то из дома, как к нему приходили партизаны. Он знает Сибиряка и где он скрывается, — добавил провокатор.
— Ты слышал? — вновь обратился к Борковскому Плауман.
— Слышал...
— Ну и что?
— Одно только верно...
— Что? — поспешно переспросил Плауман.
— То, что я коммунист. Больше я вам ничего не скажу.
— Пристрелю! — прошипел гестаповец.
— Знаю. Только всех не перестреляешь!
Плауман ударил его кулаком по лицу и кивнул жандармам. Те окружили Борковского и Гжегожа и повели за деревню. Невдалеке на песчаном холме росла дикая груша. Их поставили под ней. Борковский взглянул поверх голов жандармов. Вдали увидел Свислочь, а слева — родную деревню. Смотрел, не отрывая глаз, прощаясь с ними навсегда...
Плауман кивнул жандармам. Раздался залп. Тела Борковского и Гжегожа немцы запретили хоронить...
Щит, закрывавший вход в землянку, был сдвинут в сторону. Из оврага тянуло мартовским холодком. Ночь была морозной и звездной. Вокруг стояла тишина, и только изредка со стороны Бобровников, где проходило шоссе, долетал приглушенный гул автомашин. Вырва находился в землянке один. Каждую минуту он высовывал наружу голову и прислушивался.
Было уже далеко за полночь, когда он услышал скрип снега под ногами и увидел силуэт поднимавшегося по склону человека.
— Это ты, Антон? — тихо спросил Вырва.
— Я, — ответил тот и влез в землянку.
Вырва зажег коптилку и взглянул на Антона. Тот, шатаясь от усталости, повалился на нары.
— Ты что-нибудь ел? — спросил его Вырва.
— Нет...
Вырва протянул ему ломоть хлеба и кусок сала.
— Ну что, виделся с ними?
— Виделся. Придут завтра утром. Сейчас они в Пилатовщизне. У них кого-то ранило. Должны спрятать его у надежных людей.
— Из окружения вышли без потерь?
— Да, без потерь. Михал сказал, что пожалели деревню, а то бы многие жандармы не вернулись в Холынку.
Антон кончил есть, вытер руки и потянулся за кисетом с махоркой.
— Ну а что в Хомонтовцах?.. — спросил минуту спустя Вырва, чувствуя, что Антон избегает этой темы.
— Дела плохи. Всю подпольную организацию накрыли. Гжегожа и Борковского опознал Козак. Обоих расстреляли... За деревней, на холме под грушей.
— Расстреляли?..
— Да... расстреляли. Ну а в деревне... сам понимаешь...
— Устал?
— Немножко.
— Пока темно, сходи к Писевичу и принеси рацию и пишущую машинку. Сможешь?
— Конечно.
— Кстати, попрощайся с ним за меня.
— Попрощаться?.. — Антон внимательно взглянул на Вырву. — Ничего не понимаю...
— Потом узнаешь. Ну иди! Я должен их дождаться...
Спустя минуту шаги Антона стихли, и Вырва вновь остался в землянке один. Он чувствовал себя здесь, как в клетке. В голову лезли разные мысли, и, хотя решение им было уже принято, он раздумывал, не провести ли сегодня еще какую-нибудь дерзкую операцию. Например, организовать налет на жандармский пост в Холынке... или взорвать мост в Бобровниках... или напасть на колонну автомашин на шоссе. Он не мог себе простить, что немцам удалось разгромить подпольную организацию в Хомонтовцах.
Вдруг послышались чьи-то шаги. Шло несколько человек. Вырва на всякий случай схватил ручной пулемет. Снизу, со стороны оврага, донесся условный свист. Вырва в ответ тоже свистнул. Это был лейтенант Михал со своей группой. Землянка наполнилась шумом голосов, бряцанием оружия, дымом махорки.
Через час вернулся Антон и поставил на землю тяжелый мешок.
— Ну, что слышно в деревне? — спросил Вырва.
— Во многих домах стоит плач.
— Как раненый? — обратился Вырва к Михалу.
— Будет жить. Правда, у него три огнестрельные раны, но ничего, молодой, выкарабкается.
— Хорошо. Я собрал вас, чтобы попрощаться с вами...
— Как это — попрощаться? — перебил его Михал.
— Попрощаться и обсудить сложившуюся ситуацию.
— Ты что, не пойдешь с нами?
— Нет. Сначала собирался, но, подумав, решил, что ты справишься и без меня. Сколько у тебя бойцов в отряде?
— Двадцать шесть, но в любое время их может стать больше. Скажи нам, наконец, что ты надумал?
— Отправлюсь в Белосток, — спокойно ответил Вырва.
— Ты что, с ума сошел?!
— Нет. Здесь подпольную работу придется пока свернуть. Нужно выждать какое-то время, чтобы начать ее снова. Белосток — город большой, в нем легко скрыться. А какие там объекты для диверсий: заводы, железнодорожный узел, аэродром, гестапо, воинские части!.. Освоюсь, подберу себе людей. Впрочем, об этом еще рано говорить.
Собравшиеся в землянке внимательно слушали Вырву.
— Из Белостока буду поддерживать связь со всеми. И с вашим отрядом, и с Антифашистским комитетом...
— А у тебя есть там где остановиться? — перебил его Михал.
— Есть. Я же работал в Белостоке на заводе и знаю нескольких надежных людей, коммунистов и беспартийных. Они наверняка мне помогут.
— Из нас берешь кого-нибудь?
— Нет, пойду один.
— А ты забыл, что и я тоже иду в Белосток? — заметил сидевший на корточках Антон. Вырва взглянул на друга, которому спас когда-то жизнь.
— Пойдешь, Антон?
— Пойду. И давай не будем больше говорить об этом.
Вырва молча посмотрел на него и обратился к Михалу:
— Дай карту. Договоримся о местах и способах связи.
Склонились над картой. Уставшие партизаны вскоре уснули. Уже светало, а Вырва, Михал и Антон продолжали еще о чем-то шептаться.
