Окно выходит в белые деревья...

И я взлечу — лишь мне бы не мешали —
не на воздушном — на хрустальном шаре,
где выдуты внутри, так сокровенны,
как спутанные водоросли, гены.

Кто я такой? Чьим я рожден набегом?
Быть может, предок мой был печенегом.
А может быть, во мне срослись навеки
древляне, скифы, викинги и греки?

Рожден я был, назло всем узким вкусам,
поляком, немцем, русским, белорусом,
и украинцем, и чуть-чуть монголом,
а в общем-то рожден ребенком голым.

Рокочет ритм во мне, как дар Дарьяла.
Гасконское во мне от Д’Артаньяна.
У моего раскатистого стиля
фламандское от менестреля Тиля.

И как бы в мои гены ни совались,
я человек — вот вся национальность.
Как шар земной, сверкает многогенно
хрустальный шар прадедушки Вильгельма.

Россия, кто ты — Азия? Европа?
Сам наш язык — ребенок эфиопа.
И если с вами мы не из уродов,
мы происходим ото всех народов.

Апрель 1997

РОССИЯ-БАБУШКА

Как на сцене Бруклина,
разрумянясь клюквенно,
словно после банюшки,
проплывают бабушки,
песнями начинены,
словно Стенькины челны.
И с губами,
                       важно выпяченными,
колобками, пышно выпеченными
во архангельской печи,
с пылу,
               с жару,
                             да со смаком,
до восьмидесяти с гаком —
обожжешься  —
                              горячи!
Их цветастые оборки
дают шороха в Нью-Йорке.
От подобных шорохов
далеко ли до грехов!
Ой, жги,
             жги,
                         жги…
Это пляшут бабушки!
«Я стара,
                стара,
                               стара,
я старательная.
У меня опять пора
целовательная.
Дед,
        дед,
                 дед,
                            дед,
ты чего это одет
и под одеялом?
Тебе это не прощу,
затащу и отомщу
прежним сеновалом!»
Ах,
        эх,
              ох,
                    ух —
среди женщин нет старух!
Не прожить на пенсию.
 Умирать  —
                 так с песнею!
Эх,
         ах,
               ух.
                     ох —
бабий вздох
                       давно издох.