конями. О другом мои мысли.
– Чего же ты хочешь?
– Нет воина столь могучего, чтобы не нуждался в отдыхе, – сказала Ликрит. – С сотворения мира Арсет в одиночку сражается с вечной смертью. Я знаю, что сил величайшего из людей достанет лишь на один день такой битвы. Но хорошему бойцу хватает одного дня, чтобы восстановить силы. Арсет – хороший боец. Я – величайшая из людей. Я заступлю на место Арсет и буду, сколько смогу, биться со смертью, чтобы Арсет могла отдохнуть. Вы, арсеиты, говорите, что нельзя ей молиться, ибо редко у Милосердной есть силы внимать молитвам. Пусть Арсет внимает молитвам. Пусть утешает, и спасает, и заботится. Что мне делать не свое дело! Такова воля моей гордыни.
Данирут замолчала и молчала долго. Вместо нее сказал Амарсен:
– Зачем тебе идти до Великого моря, царица? Нет на земле места, откуда добираться в обитель Арсет дольше мгновения ока.
– Тогда к чему ждать? – сказала царица.
Амарсен улыбнулся.
– Только демонические кони доскачут до небосклона, – сказал он. – Только я смогу управиться с ними. Ты не отправишься без меня, царица.
И Данирут улыбнулась.
– Без духовного зрения не увидеть тебе вечной битвы, – сказала она. – Только я могу дать тебе око духа. Ты не отправишься без меня, царица, и мой муж никуда не отправится без меня!
Тогда Ликрит расхохоталась и сказала, что выступит через три дня.
Рано утром четверку белых коней Амарсен запряг в колесницу Ликрит, а Данирут, взяв поводья, вывела ее за городские ворота. Молча приняла царевна Мерисет корону матери, и молча сели в зале совета двенадцать военачальников во главе с генералом Джесеном. Никто не провожал Железноликую, но все хранили в сердце мысль о ней.
Быстрее молнии летела четверка. Скоро Рескидда скрылась за горизонтом.
– Вот мы здесь, – сказала царица. – Нет ничего, кроме степи и неба. Данирут! Где враг мой? Покажи мне лик вечной смерти!
И в безмолвии Младшая Мать подняла руку.
Говорят, что царица погибла так, как желала: в сражении с вечной смертью. Соратники ее пали бок о бок с нею. Никто не знает, что стало с ними потом. Но благодать, сошедшая на землю за единственный день, когда Арсет отдыхала, была столь огромна, что эхо ее звучит до сих пор. И так сияет любовь, которой не знала Ликрит, и милосердие, которое она презирала, и отвага, воплощением которой она была».
– Спасибо, – сказала Данирут-маленькая. – Красивый у тебя голос, госпожа Цинелия.
Неле смутилась и ничего не ответила.
– В Аллендоре у людей голоса грубые, – продолжала рескидди, – а у тебя голос тонкий и певучий.
– Я в Аньяре жила, – привычно солгала Неле и отвела взгляд, хотя Данирут не могла ничего видеть из- под повязки. – А родом я из Уруви. Родной мой язык не аллендорский.
– Сколько же ты языков знаешь?
Неле призадумалась. Ей никогда не приходило в голову считать.
– Риеска, аллендорский... урувия, дзерасский, орский... кэтуский, чаарай, имарский... и с таянцами объяснюсь, – не выдержала она напоследок.
– Ого, – тихо, с непонятным Неле восторгом сказала Данирут. – Ого! Вот это да.
Горянка совсем засмущалась.
– Доброй ночи, – сказала она, – совсем уже поздно, госпожа Данирут. В сон меня клонит.
Это тоже была неправда: Юцинеле долго еще лежала, прислушиваясь к беспричинно колотящемуся сердцу. Странное чувство овладевало ею. Столько случилось за последние дни, за последние месяцы; все течение жизни ее переменилось, как меняется течение горной реки, стоит ей устремиться через равнину. Это случилось не тогда, когда Арияс отправил ее в Аллендор из Верхнего Таяна, а много позже, осознание же пришло совсем недавно, хотя Неле и не могла разобраться, когда именно – может быть, с появлением Мори, может быть, только сейчас, над книгой строгой рескидди Нирайят.
Неле уснула, глядя на лик нарисованной Арсет, и во сне лик ожил: неизъяснимо прекрасная женщина стояла посреди неба, из чаши рук ее и с темных ее волос бежали ручьи. Сладкая влага поила пустыню, поднималась туманом и облаками, засыпала в ледяных шапках гор. Вставали зеленые леса, расцветали сады, рыбы играли в морях и озерах, звери приходили на водопой. Земля была полна жизни и песни.
Но почернело небо и стало огромной пастью.
Тогда Арсет превратилась в звезду, чьи лучи были крепче стали. И тысячи звезд вспыхнули с нею рядом, сливаясь в звездный доспех; и пасть не могла сомкнуться...
...Во сне у Неле слезы наворачивались на глаза: очень страшно было, и жалко было Арсет. Девушка не слышала шагов, да и редкое чуткое ухо услыхало бы их – мягкие поступи Младшей Дочери Акрит и Младшей Сестры Эмеллат, целительниц, привыкших к ночным обходам. Священницы переговаривались тихим шепотом. Теплое свечение ночника скользнуло по их фигурам туманным пятном; тени и свет играли в складках белых накидок, светлые глаза рескидди отражали и излучали сияние.
– Что с ее святейшеством? – спросила Эмеллат, главный врач госпиталя.
– Возвращается, – отвечала Акрит. – Пульс и дыхание почти пришли к обыкновению. Похоже, она уже слышит звуки.
– Вовремя, – сказала Эмеллат еще тише, чем прежде.
– Что думаешь ты, Младшая Сестра? – помолчав, спросила старуха.
В эту минуту сон Юцинеле перестал быть страшным. Ушли ужасные пространства земли и неба, скрылось видение звезды и пасти, и остался лишь покой, тихий сон среди белых занавесей в храмовом госпитале – в Рескидде, обители бессмертных легенд, самом древнем и великом из городов; и только Арсет по-прежнему была живой, а не нарисованной на стене. Она стояла рядом и смотрела на Неле. Глаза у нее были светло-сиреневые.
– Припоминаю святые строки. – Печально улыбнувшись, Эмеллат склонила среброволосую голову. – Много ли толку сейчас от иных мыслей? Подождем Младшую Мать, потом решать будем.
Акрит согласно кивнула, и обе удалились, никого не потревожив. Напоследок Младшая Дочь кинула назад единственный взгляд, удостоверяясь, что подопечные ее спят тихо и никого не мучает боль. В приотворенное окно входил ветерок и покачивал занавеси; среди смутной полутьмы-полусвета реяли сновидения...
Юцинеле знать не знала, как это – «учить язык». Она могла разок переспросить, услыхав незнакомое слово, но грамматические конструкции (о существовании которых горянка и не догадывалась) укладывались в ее памяти так легко, что она даже не замечала этого. В горах только женщины, запертые в домах, говорили на единственном диалекте, а всякий мужчина знал три-четыре, так что Неле, воин, не видела в своем языковом даре ничего, достойного удивления.
Иное дело Данирут. Маленькая рескидди ахала и восхищалась, вгоняя Неле в краску.
– А я вот, – жаловалась Дани, – учу-учу, восемь лет учу, и все как корова на колеснице.
– Да зачем тебе языки? – смеялась Неле. – Что за язык тебе нужен? По всему свету говорят на риеске.
– А я хочу поехать в Уарру.
– И в Уарре говорят... – отвечала Неле, замирая от внезапного и странного волнения.
– Я хочу поехать на Восточные острова, в самую дальнюю Уарру, – горячо говорила Дани. – Там не говорят на риеске. Там у людей глаза вчетверо больше, чем у нас с тобой, там до сих пор живут демоны, золотые демоны Легендариума. В Рескидде одни сказки остались, а там – живут!
И Неле отводила глаза, и кусала губы, и не знала, воскрешать ли в душе давний ужас или вместе с Данирут представлять удивительные картины. «Может быть, есть какая-то другая Уарра, – думала она. – В одной танки и мертвецы, в другой добрые люди и чудеса».
В иное время они с Данирут не сошлись бы. Спокойная, прохладная по натуре Юцинеле тяготилась обществом нетерпеливой и шумной южанки. Острый ум четырнадцатилетней Данирут был развит превосходным образованием – невежество и суеверность Неле, поначалу забавлявшие рескидди, скоро стали ее сердить. Временная слепота заперла Данирут в больничной палате, и горянка стала для нее пусть
