предложил:
— Заглянем к Тамаре Акимовне?
— Сейчас нам не до нее, — хрипло бросил Клавдий Сергеевич; он мельком взглянул на сына, увидел его насмешливое лицо и неприязненно подумал: «Этот с Рожковым споется! Глаза — и те одинаковые у обоих!»
— Я забыл предупредить тебя, Станислав, о том, чтобы ты… э-э… держал своего мастера на дистанции.
— В каком смысле?
— В самом обыкновенном. — Легкое раздражение кольнуло Вахтомина в сердце. Клавдий Сергеевич помрачнел, сомкнул губы, но тут же разомкнул их: — Очень плохо, что ты меня не понимаешь. Ты должен помнить, как выражаются в таких случаях в народе: дружба дружбой, а табачок врозь.
Станислав хмуро спросил:
— Ты настраиваешь меня против Рожкова?
— Упаси боже! Я хочу лишь, чтобы ты знал свое место, не лез к мастеру с разными вопросами.
— С какими именно?
— О, черт, — Вахтомин обозлился. Он уже жалел о том, что затеял всю эту кашу с трудоустройством сына. — Станислав, отстань ты от меня, без тебя тошно. Иди и не говори ничего.
Станислав сунул руки в карманы брюк, ушел от отца на несколько шагов вперед и больше не сказал ни слова за всю дорогу.
И Вахтомин не произнес больше ни одного слова, хоть ему и хотелось многое выговорить сыну. Где то счастливое время, когда Станислав был еще маленький и не умел рта раскрыть, когда одного взгляда или жеста Клавдия Сергеевича хватало для того, чтобы заткнуть ему глотку? Теперь же все научились трепаться… Все! Сопливый Юрка — и тот норовит задать каверзный вопрос!..
Вахтомин смотрел Станиславу в спину и пытался вспомнить, что же конкретно испортило ему настроение, откуда взялась в его сердце такая злость на сына. Но только дома вспомнил о книжном магазине и о вопросе Станислава: «Может, к Тамаре Акимовне зайдем?» Вот оно что. К Тамаре Акимовне. Снюхались уже. Может быть, это она, преподобная Тамара Акимовна, помогла в тот день бежать Станиславу? А прикинулась овечкой… Ничего, видите ли, не знала, не видела, не слышала. Пожалела мальчика, а его не сегодня-завтра женить пора.
Естественно, от таких мыслей настроение не улучшилось, и Клавдий Сергеевич, войдя в дом, крикнул:
— Матушка, встречай рабочий класс!
Он хотел придать своим словам характер дружелюбной фамильярности, но злой хриплый голос выдал его.
Варвара Петровна вышла из кухни:
— Господи, Клавдий, что еще случилось? На тебе лица нет…
— А ничего и не случилось, матушка, — делая попытку улыбнуться, но только хмуро скривив губы, ответил Клавдий Сергеевич. — Вот, принимай рабочих людей. Теперь вдвоем с твоим внуком будем деньгу зашибать. Чулок старенький найдется у тебя? Начнем ассигнации в чулок складывать… Садись, Станислав, в ногах правды нет. И ты садись, матушка. Где Юрка? Все гоняет футбол? Ладно-ладно, последние денечки ему масленица… — Клавдий Сергеевич сел и поставил локти на стол, потер ладонью о ладонь, похлопал ими. Угрюмо уставился на сына щелочками глаз. — Угадай, Станислав, что я хочу тебе сказать?
— Не знаю, — пожал тот плечами. — Зато по твоим глазам видно, что ты готов свернуть мне шею.
Вахтомин опешил, потом издал серию звуков, состоящих из хрипа и кашля.
— Хорошо сказано, сыночек. Только зачем я — ты сам себе шею свернешь, если будешь разговаривать с отцом таким тоном.
— У меня хороший тон, это тебя муха укусила…
— Ну, ладно, хватит! Грамотный, вижу. А хочу спросить я тебя вот о чем…
— Господи, Клавдий. Снова ты начинаешь… — вмешалась Варвара Петровна. — Где-то испортит себе настроение, а срывает зло на других…
— … вот о чем я хочу тебе сказать, — продолжал Вахтомин. — Поскольку ты теперь самостоятельный человек, рабочий класс, то и поступки у тебя должны быть соответствующими. Теперь тебе должно быть очень стыдно гонять мяч вместе с пацанами; ты теперь не пацан.
— Перестань, отец…
— Это во-первых. Во-вторых, станешь помогать бабушке Варваре во всех хозяйских делах — ну, там, воды принести, помои вынести, коврик поколотить на улице… А ты как думаешь? Взрослый человек должен все делать по дому.
— Не говори глупостей, Клавдий, — сурово сказала Варвара Петровна. — Ты еще заставь мальчишку и полы мыть, и белье стирать…
— И заставлю! В нашей стране любой труд уважаемый. Хоть бы даже и ассенизатора.
— А когда ты будешь возвращаться с работы, — сказал Станислав, поднимаясь из-за стола, — я буду мыть тебе ноги.
— Что-что-что? — Вахтомин растерялся. — Повтори, что ты сказал!
— Я не люблю повторять.
Клавдий Сергеевич тоже поднялся.
— Клавдий, бога ради, перестань, — в отчаянии попросила Варвара Петровна.
Вахтомин приблизился к сыну, не слушая мать. Он видел лицо Станислава, видел его глаза, в которых застыли решительность и обида. Клавдий Сергеевич испытал сильный зуд в правой руке. Он сжал ладонь в кулак, ногти впились в кожу. Настолько сильной и неуправляемой была злость, что Вахтомин побледнел. Сейчас, сию минуту он в кровь разобьет это лицо. Он размахнулся, но вместо того, чтобы ударить Станислава, грохнул кулаком по столу. Звякнули чайные чашки, что-то крикнула сыну мать, но Вахтомин уже уходил. Вышел в сени, оставив за собой пушечный выстрел, который произвела с силой захлопнувшаяся дверь; вышел во двор — и новый пушечный выстрел раздался за спиной.
Быстрым шагом, широко размахивая руками, Вахтомин направился в сторону села. Он сегодня лишний раз убедился в том, что ненавидит собственного сына. Клавдий Сергеевич всегда был равнодушен к детям, всю свою жизнь. Он не испытывал к сыновьям родственных чувств, и если пытался воспитывать их, то делал это потому, что знал: родители должны воспитывать своих детей.
Но — уже не в первый раз подумал Вахтомин — детей хорошо воспитывать до одного определенного момента, то есть до тех пор, пока они не заведут себе собственные суждения; а потом суждения эти надо выбивать из них, как пыль из ковра, палкой!
«Нужно было отправить его подальше, — пронеслась в мозгу мыслишка. — Нужно было отправить его в Тамбов, в Москву, в техникум, в ремесленное училище, чтобы только не видеть его физиономии». Вслед за Вахтоминым увязалась маленькая собака. Она вся извивалась от любви к человеку, повизгивала, чего-то ждала от него.
— Убирайся! — крикнул Вахтомин и ударом сапога отшвырнул ее в сторону, вложив в этот удар всю свою злость.
Собака завизжала и бросилась бежать.
Затем он увидел, что стоит на дороге, которая ведет на станцию. Значит, сознание направляло его к Марине Семеновне Фабрициевой — работнице железнодорожного буфета, к черноволосой Марине, которая всегда хорошо понимала Вахтомина. Марина ярко красит губы, но она хорошая женщина. Она с уважением относилась к Клавдию Сергеевичу, на людях называла его по имени-отчеству, в интимной же обстановке — «Клавочкой», и он почти не обижался на такое имя. Оно ему даже нравилось, хоть он и делал вид, что возмущается.
— Марина, ну какой же я тебе Клавочка? Ведь я мужчина.
— Дурачок мой, в этом весь юмор, — отвечала она, гладя его по голове. И спрашивала: — Зачем ты носишь такую прическу?
— Чтобы больше уважали.
