других участков и докладывать об этом на всевозможных собраниях, заседаниях, совещаниях.
Выступал он примерно так:
— Товарищи! С этой ответственной трибуны, коли уж мне предоставили слово, я с глубоким разочарованием и сожалением должен сказать о том, что в мебельном цехе не все обстоит благополучно. И это не вымышленные инсинуации, а действительное положение вещей, которое наблюдается вот уже вторую неделю, если не третью. Еще месяц назад мебельный цех получил новую лакировочную машину. Правильно? Казалось бы, по логике событий, так сказать, эту машину надо бы установить в первую голову. А ее не установили. Спрашивается, почему? Почему начальник мебельного цеха, самого ответственного, можно сказать, участка комбината, до сих пор находится в спячке? Необходимо, чтобы… — И так далее.
Не было собрания — профсоюзного, партийного или любого другого, — на котором бы не выступил Клавдий Сергеевич Вахтомин. Он клеймил позором бракоделов и расхитителей социалистической собственности, прогульщиков и лентяев, пьяниц. Пьяниц он ругал даже тогда, когда сам пристрастился к рюмке. Правда, никто никогда не видел его пьяным на работе. На различных заседаниях у директора комбината, или у главного инженера, или у начальника цеха Клавдий Сергеевич старался сесть в самом дальнем углу, чтобы не дышать на начальство перегаром; он ясным голосом отвечал на вопросы, которые задавали ему. Если кому-то и казалось иногда, что от мастера Вахтомина исходит сивушный дух, то этот «кто-то» тут же ловил себя на мысли о том, что грех подозревать Клавдия Сергеевича в употреблении спиртных напитков, да еще в рабочее время!
В рабочее время Клавдий Сергеевич не пил. Зато он раскованно предавался возлияниям за воротами комбината. Начинал вечер в железнодорожном буфете, заканчивал в семейном кругу; причем, он требовал, чтобы и дети, и жена, и бабушка Варвара сидели рядом с ним за столом, чтобы дети смотрели ему в глаза, когда он говорит, потому что всегда надо слушать старших. Клавдий Сергеевич свободно мог беседовать о народном образовании и освоении космического пространства, о международном положении и последних сельских новостях. Газет он не читал. Клавдий Сергеевич был безвреден, когда пил, но странным образом изменился, когда бросил пить. Он стал реже улыбаться, реже общаться с сыновьями; нахмурившись и прощупывая всех и каждого своими узкими глазами, он ходил без дела из угла в угол, словно искал чего-то и не мог найти. Он не мог понять, что ему не доставало компании, с которой раньше он проводил много времени в железнодорожном буфете. Ему не хватало аудитории, перед которой он привык изливать свою душу. Клавдий Сергеевич искоса поглядывал на жену, на бабушку Варвару, на сыновей, которые совсем недавно с готовностью выслушивали его монологи; теперь же он не решался трогать своих родных по таким «пустяшным пустякам».
Клавдий Сергеевич быстро растерял всех своих собутыльников; он стал раздражительным, угрюмым, но охота поговорить не исчезла.
Атмосфера в доме стала тяжелой, и Станислав с трудом переносил ее. Часто, еще не проснувшись до конца, Станислав начинал слышать отцовские «бурчания»; отец ронял недовольные фразы вокруг себя, совсем не думая о том, какое впечатление производят они на родных. Станислав накрывался с головой одеялом и старался не дышать, ждал, когда отец выпьет свои, ставшие обязательными, пол-литра молока и уйдет на работу. Но еще до того момента, знал Станислав, когда кружка молока появится на столе, отец шагами беспощадного ревизора пройдется по всему дому, и хриплый голос, то становясь громче, когда отец заходил в горницу, то затихая, когда отец скрывался в кухне или в сенях, будет долдонить — скучно и однообразно — о том, купила ли матушка гречки, хороша ли крупа, не забыла ли она покормить кур и т. д.
Или:
— Александра, сколько раз надо повторять, что полотенца сюда не вешают! Коло печи! Спалишь мне хату, поздно будет реветь!
— Опять у тебя, Александра, полы не мыты! Рука болит — обратись к врачу. А коли не хочешь к врачу, значит, ничего у тебя не болит и все ты выдумываешь, только причину находишь своей безалаберности. Тебя бы ко мне в цех, я бы из тебя сделал человека. Где это видано, чтобы в углах висела паутина?
— Я вымою полы, — тихо роняла мать. — Только не шуми ты, ради бога, детей разбудишь.
— А детям пора вставать, между прочим, восьмой час уже, хватит им дрыхнуть, в школу пора.
Станислав не мог не слышать стонущие вздохи матери; он испытывал большую вину перед ней; вина эта появлялась всегда, когда отец начинал ворчать и обвинять мать во всех существующих и несуществующих грехах. Часто Станислав давал себе слово в следующий раз встать на защиту матери, смело высказать отцу все, что думает о нем — и будь что будет. Но наступал новый день, раздраженный отцовский голос начинал звучать в комнатах, и Станислав, услышав его, прятал голову под одеяло.
А время бежало.
И пришел час, когда мать слегла, чтобы уже никогда не подняться. Все последующие вслед за этим месяцы и годы Станислав, Юрка, бабушка Варвара и отец ждали, что мать поправится, но их надежды не сбылись. Не помогли ни больница, куда ее несколько раз клали, ни самые современные лекарства, ни доктора.
Ухаживала за матерью бабушка, которая не знала покоя ни утром, ни днем, ни вечером. Однажды Станислав услышал от соседей: «Если бы не Варвара Петровна, туго пришлось бы „лектору“» (так называли отца за его страсть много говорить и все объяснять); дескать, не станет Вахтомин сам ухаживать за женой, он брезгует… Станислав подумал о том, что у людей сложилось неправильное мнение об отце, но, поразмыслив, он решил, что соседи во многом правы. Станислав в то время, как никогда, был настроен против отца, ибо тот не только не прекращал нравоучений, но и сделал их более несносными. Отцу не нравилось, что «весь дом пропах вонючими лекарствами и всякими другими запахами», не нравилось, что мать кушает из маленькой ложечки, и каша или бульон проливаются на простыни; он ворчал, когда видел, что бабушка Варвара трет на терке яблоко для «бедненькой Шурочки, которая и фруктов-то теперь как следует покушать не может».
— Матушка, да она отродясь не ела яблок.
— Ну, что ж, — спокойно отвечала старушка, делая свое дело. — И лекарства эти драгоценные она отродясь не потребляла. Яблоки как-никак витамины.
В другой раз бабка Варвара говорила:
— Ты бы зашел к ней, Клавдий, она хочет тебя увидеть…
— Да что мне делать там? Она расхристанная, поди…
— Укрыта, укрыта Шурочка, — старушка осуждающе покачивала головой.
Вздохнув и нахмурясь, отец входил в комнату к матери, бодрым голосом справлялся:
— Ну, как ты здесь, Александра? Скучно, небось, одной-то?
Мать чуть слышно отвечала:
— Как не скучно… Ты бы, Клавдий, радио, что ли, завел…
— Заведу вот… С получки… Да только нельзя тебе радио, вон и доктора говорят, что тебе вредно волноваться. А докторов надо слушать, они неправильного не посоветуют… — Отец топтался около постели матери, не зная, куда деть руки, бросал взгляд в окно, по привычке осматривал комнату, находил много такого, за что в другое время он бы учинил разнос, но сейчас молчал.
— Выздоравливай, Александра. Мы все ждем — и матушка, и Стасик; и Юрий, и я… — Он наклонялся, легонько целовал ее в щеку и медленно шел к дверям, тяжело вздыхая.
Теперь все это осталось позади, и если в долгие зимние дни Станислав часто впадал в меланхолию, то сейчас, когда расцвела земля, когда отец предоставил вдруг сыновьям полную свободу действий, настроение у Станислава было если не радостное, то вполне пригодное для того, чтобы беззаботно смеяться шуткам товарищей, гонять мяч на школьном стадионе или на задах деревни, за поскотиной, и не думать о том, что дома ждет раздражительный отец, который заготовил для сыновей очередную лекцию на тему о призвании советского человека, о его обязанности выполнять долг перед обществом.
Правда, отец редко когда появлялся в доме вечерами; с некоторых пор он начал пропадать где-то до глубокой ночи. У него появились, как он сам объяснил, очень важные дела. Но утром, когда Станислав и Юрка пробуждались, голос отца по-прежнему звучал в комнатах, как ни в чем не бывало, только теперь он
