смотрел на Людмилу, смотрел в ее глаза, полные слез, и не знал, чем успокоить эту близкую ему женщину. Он снова погладил ее по плечу, но этот его жест, как и следовало ожидать, вызвал новые слезы, и Людмила, уронив голову на стол, заплакала в полный голос. Станислав растерялся еще больше; он знал, видел много раз в кино, что человеку в таком состоянии, в каком была Людмила, надо обязательно дать воды — человек сделает несколько глотков и успокоится, и вытрет слезы, и начнет рассказывать дальше… Что рассказывать? Станислав почти механически наполнил холодной водой стакан и подал его Людмиле. Но Станислав забыл о том, что в комнате у него сидит именно Людмила, а не кто-то другой; он забыл, что в любую минуту настроение Людмилы может измениться, что она может засмеяться в тот самый момент, когда из глаз продолжают еще бежать слезы.
Так и случилось. Именно в ту самую минуту, когда Станислав поднес к губам гостьи стакан с водой, Людмила вдруг издала какое-то странное восклицание и рассмеялась:
— Ну и лицо у тебя, мой милый солдатик! — Слова «мой милый солдатик», прозвучали очень естественно — почти так, как они звучали в «доброе старое время». Она продолжала еле более повеселевшим топом. — Воду мне подал! Стасик, да ты что? Разве я кисейная барышня?
— Ну… — Он был взволнован больше, чем его гостья. — Никогда не знаешь наперед… — Он произносил совсем не те слова, которые ждала от него Людмила. — Я тебе сочувствую, Люда… Честное слово… Это невероятно!.. Двенадцать лет… — Он на миг представил себе, что его самого лишили свободы на целых двенадцать лет, и ему стало жутко. — За что его… так?
— За бандитизм, — последовал лаконичный ответ.
— Невероятно.
— Только не заставляй меня рассказывать подробности.
— Зачем они мне?
— И осталась я снова у разбитого корыта, — Людмила грустно улыбнулась. — Как будто и тебя никогда не было, и Костя не освобождался… Как будто всегда так было: я и Оля. И Дильдор Аскаровна.
— Замечательная женщина Дильдор Аскаровна, — сказал Станислав, желая направить мысли Людмилы по другому руслу.
— Да, она мне много помогает, — сказала гостья. — Плохо будет, когда она уедет в Учкент… — Она помолчала. — Знаешь, я иногда очень жалею, что мы тогда сразу не послушались твоего друга. Уехали бы на строительство комбината, и… — Наверное, Людмила хотела добавить слова о том, что, если бы они сразу стали жить в Учкенте, то, возможно, многие проблемы отпали бы сами по себе. Людмила не договорила потому, наверное, — сделал вывод Станислав, — что вовремя вспомнила о своей переписке с человеком из «почтового ящика». Она прерывисто вздохнула, как это всегда бывает после долгого плача, поправила прическу. — Я сама во всем виновата, Стасик! Бог меня покарал — и правильно сделал. Куковать мне теперь всю жизнь соломенной вдовой.
Станиславу минуту тому назад жутко, стало не потому, что Людмилиному Косте дали двенадцать лет. Он не жалел этого человека, который оказался действительно рецидивистом, без кавычек. Он ужаснулся не только потому, что на миг представил себя на его месте, но потому, в первую очередь, что Людмила осталась одна.
Наверное, Людмила прочитала у него на лице все, что он думает. Она вдруг невесело рассмеялась:
— Только не вздумай меня жалеть! И не воображай, что я приехала, чтобы… что я пришла, чтобы…
— Люда, я…
— Это невозможно, я знаю… Даже если бы я захотела этого, ничего бы не получилось, потому что есть Оля, и Оля уже не такая маленькая девочка, какая была…
Он кивнул:
— Я, Людочка, даже и мысли не допускал, что…
— Даже мысли? Эх, ты! Мысль мог бы и допустить, ничего с тобой не случится… Все же мы с тобой прожили несколько лет!..
Людмила действительно нисколько не изменилась.
Но именно поэтому она снова заняла угол в его сердце. Наступил момент, когда Станислав пожалел о том, что невозможно вернуться к Людмиле.
— Нет, — спохватился Станислав, — я, конечно, тоже подумал об этом… Но что толку — думать?
— Что толку думать? — повторила Людмила его слова. Она вскочила со стула. — Я пойду. Не провожай меня…
Она шагнула к дверям, но Станислав удержал ее за руку:
— Я не пущу тебя одну!
Людмила и Станислав стояли на тускло освещенной трамвайной остановке, и когда подкатил трамвай, Станислав обнял Людмилу, успев заметить, что пассажиры с улыбкой наблюдают за ними из окон.
Но на этот раз трамвай ушел без Людмилы.
— Ты опоздала… — шепнул Станислав ей в ухо.
— Придет другой…
— Жаль, что так все…
— Очень…
— Поедем со мной в Россию.
— Глупости… Я мерзлячка.
— Ты такая же, какая была.
— Почему я должна меняться?
— Не должна. Наверно, никогда не надо меняться…
Теплый ветер раскачивал ветви деревьев, листва шелестела и шелестела, не умолкая ни на минуту; тусклый свет лампочки отражался в глазах Людмилы — такой близкой сейчас и теплой… На остановке собрался народ — и Станислав с сожалением выпустил Людмилу из объятий. Только снова шепнул ей в ухо:
— Поедем ко мне в общежитие?..
Она так же чуть слышно ответила:
— Ты с ума сошел!..
Когда пришел другой трамвай, Людмила сама обняла Станислава и поцеловала его в губы; и не успел он опомниться, как она стояла уже на площадке вагона.
— Я напишу тебе, Стасик!
Дверца вагона захлопнулась прежде, чем Станислав успел ответить.
Станислав пешком, отправился в общежитие. Он был взволнован и не хотел никого видеть. Грусть была бесконечной. Стоял замечательный вечер — один из тех летних ташкентских вечеров, когда не хочется уходить домой, когда легкий ветер ласкает лицо, когда лопочут о чем-то своем кроны деревьев, когда пьянит воздух, пахнущий розами и только что политым асфальтом. Навстречу шли красивые девушки, весело переговаривались о чем-то, заразительно смеялись; где-то кто-то играл на гитаре; шины автомобилей шелестели по асфальту — даже сейчас, поздним вечером, люди по-прежнему спешили куда-то. Станислав вздыхал, впитывая в себя звуки и запахи вечернего Ташкента, и грустил, грустил…
Глава седьмая
Встречи
Однажды, копаясь на чердаке в старых книгах, Юрий Вахтомин обнаружил тетрадь, на обложке которой большими буквами выведено: «С. ВАХТОМИН. Д H Е В Н И К». Листы в тетради пожелтели, но сохранились хорошо. Так Юрий Вахтомин впервые узнал о том, что его старший брат когда-то вел дневник. Толстая девяностошестилистовая тетрадь была исписана почти вся, и это говорило о том, что Станислав довольно серьезно относился к своему занятию. Сев поближе к свету, падающему из слухового окна, Юрий
