'Зал ошарашено молчал…'
Вдохновлённый успехом 'Программ для Госконцерта', Рудольф Фукс, как заправский драматург, начинает штамповать сценарии один за другим. Сколько всего их было сделано в начале семидесятых, уже и сам Рудольф Израилевич не помнит. К тому же, по каким-то неведомым нам причинам, концерты эти получили не самое широкое распространение. А оригиналы, судя по всему, давно уже утрачены. До нашего времени дошли, не считая 'одесских программ', по крайней мере, четыре записи концертов Аркадия Северного, сделанные в разное время по сценариям Фукса. Хотя, скорее всего, их было больше. Ведь по разным коллекциям до сих пор гуляют куски каких-то записей Северного, сделанных в те далёкие годы. И, может быть, ещё долго, в самых неожиданных местах, будут всплывать такие загадочные фрагменты. Их поиск и атрибуция — увлекательнейшее занятие для исследователя, но не предмет нашей книги. Поэтому остановимся всё-таки на известных нам сценарных концертах, позволивших Аркадию Северному так ярко проявить свой талант ещё и в драматургической импровизации.
Итак, Рудольф Фукс открывает свой подпольный 'театр у микрофона', в котором будут звучать исключительно литературно-музыкальные композиции-моноспектакли блатного актёра Аркадия Северного. Это: 'О Севере дальнем' или 'Посвящение Косте-капитану', 'О стилягах', 'О шансонье и шансонетках', и, наконец, 'В Проточном переулке' или 'О московском дне'.
Даже беглого взгляда на репертуар этого 'театра' достаточно, чтоб понять: новоявленного драматурга Рудольфа Фукса занимают совершенно разные стороны нашей жизни, которые объединяет только одна грандиозная и всеобъемлющая идея. Всё это недостойно советского человека. В самом деле! Ну, не должны интересовать строителя коммунизма ни 'Одесса девятьсот лохматого года', ни мир воров в законе и будни ГУЛАГа, ни упадочническая музыка буржуазного джаза и жизнь 'плесени'-стиляг, ни столь же упадочническая музыка старинной русской эстрады. А Рудольфа и Аркадия это интересует! Почему? Да просто потому, что они — нормальные люди, хоть и не борцы с режимом. Сознательными 'музыкальными диссидентами' назвать их можно было бы только с очень большой натяжкой.
Диссиденты ведь в своём большинстве всё-таки были идейными борцами с Системой. А какая у Аркадия в эти годы могла быть Идея? Семью кормить надо! Дочке-то — всего ничего. И почему бы не подработать немного, тем более, что это именно тот редкий случай, когда работа делается с удовольствием. Вот он и соглашается на все предложения Фукса, зачастую и не особо задумываясь над текстами, которые тот ему даёт. Иногда они вдруг становятся ему скучны и он шпарит их скороговоркой, путая слова и глотая абзацы, чтобы скорее добраться до песни. А иногда вдруг заигрывается и начинает что-то добавлять от себя. Причём это 'от себя' идёт у него не только от лица скромного советского служащего Аркадия Звездина, но и от лица и имени Аркадия Северного — героя и ведущего всех этих программ и концертов. И заигрывается Звездин-Северный настолько натурально, что до сих пор невозможно определить, где он рассказывает действительно случай из своей жизни, а где — фантазирует и импровизирует на тему 'как это могло быть у Аркадия Северного'.
Ведь для него, да и в какой-то мере для Фукса, всё это — просто своего рода игра, отдушина среди мерзости будней соцреализма. О том, что такие 'игры' расшатывают Систему не хуже правозащитных прокламаций, никто из них тогда и не задумывался. Об этом в своё время задумаются органы. Потому что в советском народе оказывается весьма немалое число интересующихся подобными 'недостойными' предметами! Кстати, поэтому Рудольфу Фуксу не особо-то и приходится ломать голову над вопросом: а какой же такой 'запретной' тематикой его театр сможет заинтересовать публику? Ведь публика — это точно такие же 'несогласные', как и Звездин с Фуксом.
Здесь нам придётся прерваться, потому что дальше нужно было бы говорить о том, кто же составлял соответствующую аудиторию в те времена, а это — предмет отдельного социологического исследования. Хотя, вероятно, ответ на многие вопросы о пропавших, или не получивших распространения записях 'театра' Фукса-Северного, и надо искать, анализируя ту среду, а точнее — распространение записей в ней. Но оставим это для будущих исследователей.
Мы же хотим отметить, что разговор об 'антисоветской' сущности фуксовского театра начат был для того, чтобы подчеркнуть другой, очень важный момент. Дело в том, что вне контекста этой 'оппозиционности' невозможно получить полное представление об этом уникальном явлении, и о том, чем были для нас эти записи в душные 70-е годы. Современному человеку, не знакомому с реалиями советской жизни, и, соответственно, не способному представить себе, как же всё это воспринималось простым советским слушателем, фуксовские тексты покажутся в лучшем случае примитивными. А то и просто бредовыми. И по форме, и по содержанию. Что ж поделать, — чтобы понимать суть и чувствовать весь аромат этих 'драматургических' игр, надо действительно прожить ту, советскую жизнь.
Что ж, как видите, в этом вступлении ни разу не произносятся слова 'лагерь' или 'зона'. Но советскому человеку и так понятно, о чём тут речь. Не так уж и много лет прошло со времён страшной эпохи ГУЛАГа, да и в 'благословенные' 70-е лагерная тема ещё оставалась достаточно актуальной.
Идут на Север срока огромные, Кого не спросишь — один указ. Взгляни, взгляни в глаза мои суровые, Взгляни, быть может, в последний раз…
Впрочем, нет нужды доказывать лагерную сущность лучшей в мире Страны Советов. Рудольф Фукс прекрасно знает, насколько всё это близко нашему народу.
Да и ему самому, кстати, эта тема тоже совсем не чужая! Ведь, как мы уже говорили, Фуксу довелось- таки самому побывать 'у хозяина', а лагерные песни он начал собирать ещё задолго до кичи. Так что материала у него хватает. Но Фуксу удаётся отличиться не только в подборе песен, но и в 'литературной' части — в описании блатного мира и сталинских лагерей. Правда, живых воров в законе ему вряд ли доводилось видеть на общем режиме, но предметом наш 'драматург' немного владеет. И свои знания он черпал не только из одиозного сталинского фильма 'Заключённые' про беломорканальскую перековку, откуда и вытащил 'автора письма' — Костю-Капитана. Фуксу довелось читать и Солженицына, и Шаламова, и других, уже запрещённых в то время писателей. И хотя лагерной теме в литературе дали появиться только на короткий миг после двадцатого съезда, а потом очень быстро прихлопнули, но ведь в СССР уже появился самиздат.
И раз уж зашла речь о Солженицыне, мы не можем не привести цитату из сценария этого концерта — фрагмент, не вошедший в запись, но сохранившийся в старой тетрадке у Рудольфа Израилевича, монолог о политзеках ГУЛАГа: ' Я, конечно, не Солженицын, и не могу претендовать на его лавры певца погибших и искалеченных судеб…' Эта тема, как нам кажется, очень показательна. Пусть Аркадий с Рудольфом и не решились 'публиковать' такое совсем уж неприкрытое диссидентство, как и другой фрагмент из той же тетрадки — рассказ о печально известном воркутинском лагерном восстании 1943 года; но об образе их мыслей это говорит достаточно красноречиво.
Впрочем, Аркадия Северного и без Солженицына уже можно было считать если не антисоветским, то, по крайней мере, нонконформистским певцом. Ведь и сама блатная романтика была изначально противопоставлена официальной советской идеологии; причём в те времена, когда никакой антисоветчины у нас вообще не было! Несмотря на то, что блатные никогда, конечно, не ставили себе задачу свержения Советской власти, но этика и идеология блатного мира подразумевали открытое 'нет' ментам и коммунистам. Как бы ни тешили себя последние сказкой о 'социально близких'. И увлечение блатной романтикой у послевоенного поколения не в последнюю очередь было связано именно с этой
